Золото и сталь

Дождевая туча задела лохматым подбрюшьем острый крест лютеранской кирхи, насупилась, брызнула синими каплями. И полынь вдоль дороги, намокнув, запахла терпкой отчаянной горечью.

Возле домика пастора Фрица остановился «полуберлин», некогда превосходный, но теперь повидавший виды. Кучер, путаясь в полах длинной, не по росту шитой одежды, филином слетел с облучка и распахнул скрипучую поцарапанную дверцу.

– Золдат, зонт! – послышался в недрах кареты брюзгливый голос.

Тотчас из раскрытого проема показался и расцвёл зонт, изумрудный, разрисованный плывущими змеями и раскосыми японками. Кучер утвердил напоследок подножку и почтительно отступил.

Из кареты выбрался сердитый стремительный дед, и нарядом, и профилем схожий с кладбищенской птицей, и зашагал к дому – гвардеец, тот самый «золдат», нёс над ним зонт в вытянутой руке. Сам «золдат» под зонт не стремился, предпочёл мокнуть, как настоящий мужчина.

Дед был ярославская знаменитость, ссыльный герцог, господин Биринг (бывший Бирон). Ярославцы, не ведая сложного слова «герцог», именовали сего господина попросту князем, и тем всё ж ему льстили: не был он ни герцог более, ни князь, никто – всё потерял.

Цербер Сумасвод приставлен был к ссыльному высочайшим повелением – «дабы бывший Бирон ничего над собою не сделал». Государыня беспокоилась в безмерной доброте своей, что ссыльный герцог лелеет в душе самоубивство. Сам же Сумасвод цинично полагал: подопечный его попросту намерен «нарезать винта», вот и даётся ему охрана. Угадал ли гвардеец тайный высочайший промысел – бог весть…

В прихожей пасторского дома цербер Сумасвод с треском схлопнул зонтик и привычно уселся в углу на лавку, прикрыв глаза – как будто отключился отлаженный механизм. Князь ли, герцог? – вложил под мышку французскую шляпу и, грохоча ботфортами, прошёл в комнаты.

В гостиной дочка пастора Аничка, семи неполных лет, кружилась на месте, в синем колоколе домашнего платья, и повторяла, зажмурясь, просящей немецкой скороговоркой:

– Чёрт-чёрт, поиграй да и отдай! Чёрт-чёрт, поиграй да и отдай! Тойфель-тойфель…

Ножка стула обвязана была платком, и льняные углы торчали вверх – как чёртовы рога, как заячьи уши.

Аничка Фриц была мулатка, кофейно-шоколадная, черноглазая. Матушка её, пасторша Софья, бывшая герцогинина камеристка, и вовсе была настоящая, чернейшей, густейшей масти природная арапка. Аничке достались от мамы иссиня-смоляные кудри, чуть разведённая белилами масть, смешные розовые ладошки – и способность притягивать взгляды, всегда и везде. Ведь чудо чудное, диковина.

– Тойфель-тойфель… – шоколадно-кофейный, в пёстрых лентах, волчок крутанулся на остром мысочке и замер – сквозь ресницы и завесу кудряшек девочка разглядела гостя. Аничка отбросила от лица волосы и встала, голову запрокинув, словно соизмеряя свою невеликую высоту – и стоящее перед нею и над нею тёмно-бархатное, бесконечно высокое высочество – увы, давно бывшее.

– Анхен, а прилично ли дочери пастора вслух поминать нечистого? – спросил девочку князь, без улыбки, двумя руками опираясь на трость. Аничка очень ждала, что вот так он непременно выронит из-под мышки шляпу – но нет. Удержал.

– Добрый день, ваша светлость. – Девочка сделала книксен и кокетливо спрятала лапки под передник. – Я потеряла гребешок. А тойфель – он умеет находить такие вещи, которые вот только что тут лежали – и нет…

– Милая Анхен, помогает найти утраченное и потерянное святой Антоний Падуанский, но отнюдь не тойфель-тойфель, – наставительно и сурово проговорил гость и, близоруко прищурясь, оглядел гостиную. – Белая костяная расчёска, верно, Анхен?

– О да!

Тёмно-бархатная светлость в три гулких шага оказался у печки и с чугунной приоткрытой вьюшки снял пропажу.

– Вот видишь, Анхен, вовсе и не чёрт…

– И ваш Антоний – он тоже нет! Папи читал мне о нем. Святой Антоний не ищет совсем ничего, он – покровитель влюблённых, животных и всех отчаявшихся… – Девочка насладилась потрясённой физиономией гостя – после собственной блестящей богословской тирады – и торжествующе цапнула добычу из протянутой руки. – Спасибо! Я изнизу не увидала его. А вам хорошо, вы длинный…

– Анхен! – Сам пастор Фриц явился, привлёченный голосами, из дальних комнат.

– Ой, папи! Пардон муа, ваша светлость! – Аничка ещё раз присела, с напускным смирением, но в сливовом взгляде её плясало искрами торжество.

– Ступай, Анхен, – вкрадчиво велел пастор, и девочка шмыгнула на улицу, за спиною у длинного высочества.

– Объясни уже ей, что я не светлость, – сердито и грустно попросил князь, – отец мой.

– Люди привыкли…

– Я здесь шестнадцать лет, а ей – семь, – напомнил князь. – Что ты так смотришь? Думаешь, за каким он припёрся, старый гриб?

Пастор Фриц – лупоглазый, с личиком усталого мопса – миролюбиво пожал плечами:

– Я рад принимать вас всегда, сын мой…

– Помнится, в Пелыме я видел у тебя книгу. Когда вещи тащили из огня… Я ещё подумал: откуда у тебя, и вдруг католическая книга? Принеси мне её.

Пастор сглотнул, почесал зеркальную плешь.

– Ваша светлость ошибается…

– Не светлость. И не ошибается. Книга, тощая, как тетрадь. Речи Савонаролы. – Он уже мерил шагами комнату, и каждый шаг сопровождался ударом трости. – Неси. Отец мой…