Золото
Шрифт:
– Спокойно, Серега, возьми себя в руки… да, это потеря… но ведь живого человека нет, Андрона убили, а ты о какой-то золотой железяке плачешь…
Кто это сказал?.. Гурий?.. Светлана, прижав ладони к воспаленно пылающим щекам, поглядела на Гурия. Она поглядела на него впервые с тех самых пор, как они ездили на катере в Керчь – поразвлечься.
Как точно он сказал. Живого – убили. А железки, а золотишко – его еще много лежит под землей, валяется по земле. И что. Зачем люди сделали из него святыню, поклоняются ему. Зачем сражаются из-за него, убивают друг друга из-за него. Неужели людям
– Гурий, – шепнула Светлана, – ты прав, эта маска… ну ее… Сереженька, ну ты не убивайся так, это ж все должно было, значит, случиться, ты же не виноват…
Серега вцепился руками себе в волосы. Под звездами, на полынном, на йодистом морском ветру, он кричал и плакал, обвиняя себя в семи смертных грехах, а люди столпились вокруг него, пытаясь утешить – кто словами, кто молчаньем, взглядом.
И наперерез Серегиному плачу под звездным небом, наперерез горькому ветру, мешавшему запахи чабреца и водорослей, оттуда, со стороны шляха, со стороны таманских садов, прямо к обрыву, к палаточному лагерю, пережившему два ужаса подряд, сбившемуся в кучку в тревожной дикой ночи, шел худощавый поджарый седой человек в расстегнутой рубахе, с рюкзаком за плечами, шел широко и размашисто, впившись пальцами в рюкзачные ремни, прищурясь, пристально глядя вперед, и он приближался, и люди поняли – да, это к ним, это идут сюда, – и, когда он приблизился так, что можно было его рассмотреть, Серега оторвал руки от отчаянно перекошенного лица, вгляделся и закричал:
– Роман Игнатьич! Роман Игнатьич!
А Задорожный все шел большими, семимильными шагами вперед, к ним, почти бежал – он понял, что-то случилось, и ему надо было быстрее подойти, приблизиться, окунуться сразу, с головой, как в море, в страх, исходящий от людей, от застывшей, сиротски раскрытой, как пустой ограбленный карман, палатки.
Да, это был Роман Задорожный. Он наконец-то приехал.
Он попал воистину с корабля на бал. Или с бала на корабль – так было вернее.
Добежав до стоящих у Серегиной палатки, он сбросил рюкзак на землю так быстро, что у Светланы замелькало в глазах. Первая, по кому мазнули его ищущие, встревоженные глаза, была она, ее напуганное лицо. Он потом поглядел на закусившего губу Серегу, на всех остальных, быстро всех обвел глазами, – и оглянулся опять на нее. Она вспыхнула вся, до корней светлых, забранных в косы на затылок, волос.
– Здравия желаю всем, дорогие! Что стряслось?!
– Черт знает что стряслось, герр профессор, – угрюмо бормотнул Колька Страхов, понурив голову. – Черт тут поработал у нас, это точно, пока вас не было. С чего и начать-то…
Профессор Задорожный положил руку на плечо дрожащего, как лисенок, Сереги. Серегины скулы блестели. Он плакал.
– Роман Игнатьич… тут… сегодня Андрона убили… а давеча – Всеволода Егорова… и… стащили… одну штуковину… ну, на уровне открытия, понимаете… мы так хотели вас обрадовать… такая классная, ну просто изумительная штука!.. золотая маска… женская… черт знает какого времени… и не греческая… завозная, судя по всему… просто за такой, как за золотым руном, путешествовать на «Арго» надо… и вот мы ее откопали… Ежик откопал… и так обрадовались… и хранили, хранили…
Он отвернулся. Леон крикнул зло:
– Мы прошляпили живых людей, Серега!
Гурий ожег Леона глазами. Моника, поправляя белые спутанные волосенки, кинулась к Задорожному:
– О, синьор Роман, кэ маледицьоне…
Она в волнении переходила на язык своего мужа. Скорчилась, прижалась к Роману, стала сухонькая, маленькая. Задорожный прижал ее к себе, погладил волосы рукой.
– Как?.. Когда?..
– Всеволоду скоро девять дней. Андрона – сегодня. Вот сейчас, Роман Игнатьич. Перед вашим приездом. Как вы добрались ночью?.. так поздно…
– На попутке от Екатеринодара. Я прилетел в Екатеринодар. Решил добираться через Темрюк. Так мне показалось скорей, чем через Симферополь – Керчь. Ну, ребята, вы меня огорошили. Где Андрон?..
– Там, в палатке. – Серега кивнул головой, утирая нос кулаком. – Там… лежит… Света его перевязала… у него горло… распахано, как пирог…
В лунном свете было видно, как Роман побледнел. Он стал лунно-бледный, и все глубокие морщины на его лице выявились, набежали письменами.
Светлана глядела на него. С тех пор, как он приехал, она глядела только на него.
– Покажите!
Светлана выступила вперед. У нее пересохло в горле.
– Профессор, – она смотрела ему прямо в глаза, – я медсестра. Я констатировала смерть. Он неживой. Пойдемте. Поглядите на него…
Роман, сам не осознавая, что с ним, взял ее за руку. Он еще не совсем очухался от измирских впечатлений. Он с трудом привел себя в порядок в Москве, затратив на это лишь сутки, и сразу вылетел в Екатеринодар. Прибыл барин, называется. А усадьбы-то и нет. Верней, усадьба цела, да дворовых в ней разбойники перебили.
Он взял ее за руку так, как брала его за руку Хрисула в стамбульском поезде. Он слышал, как по их пальцам перетекает кровь. Живая кровь. Самое драгоценное, что есть на свете. Драгоценней золота. Самого золотого золота.
– Идемте.
– У него перевязано горло… Это я перевязала…
– Вы все сделали правильно.
Он повел ее под звездами к палатке Андрона, так и держа за руку. Археологи поплелись за ними, как утята – за утицей. Светлана откинула полог. Свечи у изголовья Андрона еще горели. Славка Сатырос все еще сидела у тела, уже не плача и не причитая – молча, засунув сложенные лодочкой руки между сжатыми коленями. Светлана и Задорожный вошли в палатку вместе, чуть пригнувшись, пролезая под лоскутами брезента, и больно столкнулись лбами. Прядь Светланиных волос коснулась щеки профессора, и он вздрогнул. Она чуть сильнее сжала его руку.
– Вот, – беззвучно шевельнулись ее губы. – Горло… перерезаны все жизненно важные артерии… одним махом…
– Какой странный, восточный удар, – тоже беззвучно, одними губами сказал Задорожный. Кровь пульсировала в сплетенных пальцах, мужских и женских, билась, горела. Тихо горела, догорала толстая витая свеча у щеки мертвого Андрона. – Так режут горло на Кавказе, в Чечне. Как баранам… Что, если это кто-то оттуда?.. все же там идет эта невозможная, эта вечная, эта проклятая Троянская ли, Чеченская война… и мы тут копаем земличку, а они там… копают могилы друг другу…