Золото
Шрифт:
Он сделал последнюю затяжку и бросил окурок в полынь. Трава тихо затлела. Он наступил на красный огонек ногой. И услышал шорох.
Около своей палатки стояла медсестра Светлана и, копошась во тьме, расстегивала «молнию» палаточных дверей. Ее платье прилипло к спине. Должно быть, она ходила купаться на море. Ночью?.. В столь поздний час?..
Она почувствовала его взгляд и резко обернулась. Его ударили прямо в грудь ее светло-озерные, светящиеся в ночи, как у кошки, глаза. Минуту они глядели друг на друга. Она пошатнулась, будто кто толкнул ее. Закрыла лицо рукой. Скользнула в темень палатки.
– Как выглядит эта маска, черт побери?!.. Вы отснимали ее?!..
Экспедиция
– Снимали. Я снимал. И еще Страхов. У меня пленку украли. Тогда же, когда украли у Всеволода маску.
– Страхов! Где Страхов!.. Найдите Страхова. Мне нужны снимки. Он поедет в Темрюк и отпечатает их. Коля!..
Не прошло и суток, как Колька Страхов раскладывал перед Задорожным вереницу снимков золотой маски. Веселый Колька Страхов, оказалось, жадно и запасливо отснял еще одну пленку с золотой маски, продублировал снимки, как дублирует кадры хороший режиссер в кино. И у него тоже украли одну пленку; зато вторая осталась – в другом кармане куртки. Как полезно повторять и повторяться. А еще говорят – это банально. Роман сумасшедше впился в фотографии глазами. Отлично как Коля снял. Кодаковская пленка, яркое освещенье, солнечный день… Маска глядела с фотографий как живая, будто то был не обычный снимок, а рельефная голограмма. Коля снимал «Зенитом», старым, верным и добрым псом «Зенитом», с разных точек, в разных ракурсах, и крупным планом, и с отходом, вполне профессионально, как настоящий археолог-эксперт. Каков молодец. По спине Задорожного бежали иглы мороза. Он чуть не закричал, когда увидал маску на фотографиях. Она, царица! В Измире – царь, а вот и она, владычица! И где – здесь, в понтийской Гермонассе, в виду Пантикапея! Как она попала сюда?! На каких кораблях?! А может, их царство было здесь, и это было задолго до Гермонассы, задолго до Трои, а потом их потомки переселились в Анатолию, а истоки, сердце, средостенье было – тут?!
Фотографии лежали на прокаленных камнях. Роман рассматривал их, все больше убеждаясь в том, что это открытие – сенсация для всего мира. И те сволочи, те отморозки в Турции это прекрасно поняли – не хуже, чем он. И быстренько прибрали драгоценности к рукам. Что теперь делать ему? Жить. И действовать. Действовать быстро, четко, умно, жестко. Делать то, что может сделать сейчас только он.
И был рабочий день, и был отдыхальный вечер, с ужином за длинными дощатыми столами; и были печальные, тревожные разговоры у костра; и были взгляды, что бросали начальник и медсестра друг на друга из-за языков пламени, взлизывающих в черную, синюю тьму; и была ночь.
И было утро.
И наутро Колю Страхова нашли в палатке убитым. Колю убили ударом в сердце, под ребро, снизу. Рана была ножевая, кинжальная – так, же, как и перерезанное горло Андрона. Странное и страшное было в том, что Коля лежал навзничь, и в его руке, будто бы он сам убил себя, был крепко зажат восточный, чуть искривленный нож, на рукоятке которого, когда его вытащили из Колиного кулака и разглядели, было вычеканено еле видно: «Made in Turcai».
Фотографии золотой маски у Романа из кейса исчезли. Все до одной. И драгоценная пленка тоже.
Он, сжав зубы, встречал прилетевших родных Андрона и Страхова.
Он заказывал в Темрюке гробы, отправлял тела убитых в Москву, сопровождал траурный кортеж в екатеринодарский аэропорт, утешал неистово рыдающих женщин, на свои деньги покупал билеты прилетевшим.
Он безмолвно взглядывал на Светлану: помоги!.. – и та беспрекословно лезла в аптечку, вытаскивала успокаивающие, колола сердечные, рассыпала по ладоням дрожащих и трясущихся матерей горсти валидола, гладила по плечу, обнимала, шептала слова жалких утешений. «Мало нам Чечни, так
Рыбаки, рыбы, рыбсовхоз… Вернувшись из аэропорта, он долго сидел без движенья перед палаткой на белом сухом камне, глядя остановившимися глазами прямо перед собой. Обезумевшие матери Андрона и Коли пообещали возбудить уголовное расследованье. Он поддержал их в этом начинаньи, лишь попросил: чуть повремените. Я закончу работу. Я сам помогу вам открыть тайну свершившегося ужаса. Рыба, рыба, он так захотел вдруг рыбы, ухи… Морской, крымской, степной, казацкой ухи, с лучком и перчиком, с плавающими пузом вверх бычками и янтарными пятнами кефального жира… «Светланочка, попросите Ежика запрячь Гарпуна, пусть привезет рыбы из рыбсовхоза. Я дам денег. Сделаем нормальный обед. Как Славочка чувствует себя?.. Оклемалась?..»
Гарпун пасся на обрыве, неподалеку от Бычи и Кози. Ежик, мрачнея, подвел его к телеге, запряг. Покатил в рыбсовхоз, и за телегой по дороге потянулся шлейф светлой золотой пыли. Светлана стояла рядом с Задорожным. Какая смертельная тишина царила в степи. Было слышно, как тонко, слабо стрекочут истомленные жарой кузнечики, как шуршат на низовом пылающем ветру высохшие стебельки чабреца. Роман поднял глаза. Она словно всегда ждет его взгляда. Опять эти крыжовничины. Нет, он определенно сошел с ума. И эти смерти. И жара. И ужас невосполнимой потери.
– Светлана, вы…
Она глядела на него, будто пила глазами его взгляд.
– Вы почему не в раскопе?.. рабочее время, полдень… Не смотрите на меня так… Я чувствую себя хорошо, мне не надо никаких уколов, никакого валидола…
Она молчала.
– Идите, мойте черепки. Ваше дело сейчас – работать. У нас исчезли рабочие руки. – Он намеренно говорил жестко, жестоко. – Надо копать. Вы понимаете, что мы напоролись на золотую жилу?.. так, как напарываются золотоискатели… как геологи натыкаются на кимберлитовую трубку… Поймите это! Ступайте работать! Нам сейчас надо все делать быстро, очень быстро!
Он почти кричал. Светлана отступила на шаг. Он вдруг понял: еще одно ее движенье – и он вскочит и сожмет ее в объятьях, крепко, бесповоротно.
– Хорошо, Роман Игнатьевич. – Она наклонила голову, и на солнце золотом блеснули ее уложенные на затылке огромным кренделем косы. – Я иду в раскоп. Если я вам не нужна…
«Нужна!» – хотел закричать он.
– Идите… солнце в зените… Нам еще повезет, вот увидите.
Когда она повернулась и пошла в раскоп, он, глядя ей в спину, на ее лопатки, двигающиеся под выгоревшей майкой, на ее обрезанные до колен старые, просоленные морем джинсы, подумал: вот идет моя жена.
Подумал – и ужаснулся.
Она долго не могла уснуть в палатке. Славка Сатырос, сварившая по просьбе начальника отменную уху из кефали, мирно сопела рядом с ней. Она перебирала впечатленья дня – смутное, плывущее лицо Ежика, безошибочно почувствовавшего ее тягу к приехавшему руководителю экспедиции, злобные пререканья Жермона и Сереги из-за тары для находок, рыбный обед, сварганенный погрузившейся опять в трагические размышленья Славкой, вечернее купанье, рука Задорожного, протянутая к ней: «Дайте парацетамол, Светлана. У меня жар. Так, ерунда. Это просто я переутомился, это не солнечный удар». Кладя таблетку парацетамола в его ладонь, она отдернула руку, как от огня.