Золото

Крюкова Елена Николаевна

Потом, после обеда, уже вечером, в постели, она спросила мужа, кто такой этот брюнет, масленоглазый итальянец, весь вечер протрепавшийся с ней за столом. Козаченко пожал плечами: археолог Бельцони. Друг нефтяного магната Дроветти, с которым он, Кирилл, на паях. Милый малый, ты не находишь?.. Она поправила на плече кружево ночной сорочки. Бельцони. Знакомая фамилия. До боли знакомая. Что-то из давнего времени, из прошлого, которое все равно лучше было, чем сегодня, – из ее юности.

… … …

Ей снились странные сны.

Ей все время снились странные сны.

С тех пор, как ей выстрелили в голову, она чудом выжила и ослепла, она стала видеть мир и время внутри себя; и ей снились странные сны.

Она видела высокие покои, стены с лепниной, золотую инкрустацию на столах, сработанных

из черного и красного дерева; золотую посуду, мощные кувшины, стоявшие прямо на драгоценном полу, выложенном самоцветной смальтой. Резвые служанки перебегали из одних покоев дворца в другие, исчезая со смехом в длинных анфиладах. Согбенные рабы несли на смуглых, облитых потом плечах тяжелые ларцы с тканями, винами и драгоценностями, привезенными из других земель на больших кораблях; рабам повелели разгрузить корабли, и вот они таксают дорогие грузы во дворец, и тащат в царские покои, и не дайте, всемогущие боги, уронить им с плеч хоть один ларец или сундук – каменья и золото, шелка и кувшины рассыплются по полу, разобьются, и бедного раба забьют до смерти плетями, в кожаные хвосты которых вшиты свинцовые шарики. Она видела большой золотой царский трон, и неведомый ей человек, с плотно сжатым ртом, в золотом венце с зубцами, в белых, расшитых золотой нитью одеждах, сидел на троне; и у его ног, склонившись в поклонах, распростершись ниц на холодном мраморном полу, стояли, сидели, лежали люди – его слуги и подданные. Они поклонялись ему, как солнцу и Богу; просили у него защиты, как дети просят защиты у отца. И пред лицо царя вводили раба, приговоренного к казни; строптивых матерей, не желающих отдавать детей в наемное войско, чтоб уплывали они на кораблях в чужие земли, что надо покорить, и находили там свою смерть; и вора, укравшего амфору с дорогим вином; и голодную нищенку, что сидела на ступенях дворца, протягивая руку к дворцовым окнам, моля о куске хлеба. Царь должен был всех судить. Царю была дана такая власть и право.

Она видела и смеющегося царя, не только на троне, сурового и судящего – она видела, как в покои вбегала румяная русоволосая девушка, почти девочка, и бросалась к нему, протягивая руки, и садилась к нему на колени. К ним обоим, слившимся в объятьи, подходила собака – большой белый, с черными пятнами, пес с загнутым кверху крючком тонким хвостом; собака была драгоценной заморской породы, и царь ее очень любил: она видела, как дрожит от любви его рука, когда царь гладил пса по гладкой умной голове. Собака глядела умным темным глазом на то, как целуются двое людей. Когда они делали это уже слишком долго, пес взлаивал, и они, отпрянув друг от друга, весело хохотали.

Жизель видела во сне все это каждую ночь. Ей было удивительно – зачем, почему она видит такие сны.

Однажды Жизель увидела во сне, как в покои царя ввели живого льва, еще молоденького львенка, подростка. Девушка, что целовалась с царем, сидела у его ног на леопардовой шкуре. Увидев льва, она вскочила, подошла к зверю радостно, запустила пальцы в его шкуру на загривке. «Царь! – сказала она, и Жизель так ясно и близко услышала голос, будто это она сама говорила. – Я так люблю льва моего! Прикажи, чтобы мастер изваял меня, как мы с ним играем и возимся, как я катаюсь верхом на нем!.. Прикажи изваять наши фигуры на рукояти меча, и это будет мой меч, я буду с ним ходить с тобой в сраженья!..» Царь нежно улыбнулся. «Ты не воин, ты женщина, тебе незачем ходить со мной в сраженья. Я прикажу выковать меч и сделать на его рукояти фигуру твою и льва, но это будет мой меч. И я буду сражаться им во имя тебя. Во имя тебя, свет мой, я поражу всех моих врагов». Молодой лев подошел к царю, потерся головой ему о колени, как большая кошка. Лег у его ног. Девушка легла рядом со львом, обняла его, как обнимают человека, положила голову ему на золотисто-коричневый бок.

У царя был пес, у светловолосой девушки был лев. Почему Жизели казалось, что это она сама говорит, когда девушка, видимая ею, говорила во сне?.. Куда уходят люди, если они навек уходят с лица земли?.. Может быть, они приходят к другим людям в их снах. И живые начинают говорить голосами ушедших. Быть может, это единственная цепь, еще не порванная нить, связывающая погибшие времена.

А время умирает?.. Умирает, так же, как человек, Жизель?..

После таких снов она вставала с постели поздно. Карлик не смел будить ее. Он приходил

к ней, когда она уже сидела в постели с остановившимися глазами, невидяще застывшими. С тех пор, как она ослепла, у нее все время были замерзшие глаза. Карлику хотелось согреть ей веки ладонями, покрыть глаза горячими поцелуями; зажечь у нее, прямо перед глазами, свет – свечу, лампаду, – чтобы живой огонь отражался в замерзших радужках, согревал ей изнутри вымерзшую, больную душу.

«Что вам принести, госпожа?.. Вы уже проснулись?..»

«Яблоко, Стенька. Просто яблоко. Ни чаю, ни кофе. Я ничего не хочу. Яблоко».

Она вспомнила, как в своем сне она сама – или та девушка?.. – приносила царю на ладони яблоко. В одной руке – яблоко, в другой – гроздь винограда. Царь срывал виноградины губами и губами же вкладывал возлюбленной в рот. Она, проснувшись, помнила вкус винограда у себя на губах. Она сходит с ума, этого не может быть. Это всего лишь сон из прошлого. Это детская сказка. Этого не было никогда.

Но яблоко имело вкус, и виноград сизо отсвечивал, источая терпкий аромат, черно-синими боками. И во сне она опускала взгляд, и во сне она видела. Она видела, что ноги у нее покрыты до колен виноградным темным, как кровь, соком: царь учил ее давить ногами виноград в огромном чане, и она давила виноград и смеялась, и царь, приблизившись к чану, зачерпывал надавленный сок рукой и пил, омочив в нем губы, а потом вставал на колени и прикасался губами к ее перепачканным в соке голеням и ступням, и она клала царю руку на голову, смеялась и шептала: не целуй мне ноги, я ведь не богиня, я простая смертная, и я умру, как все.

… … …

…Над морем стояло раннее утро. Конец марта, и год на дворе сорок первый. И армада итальянских военных кораблей шла в Эгейском море курсом на зюйд-ост, и предводительствовал новейший военный корабль «Витторио Венето», что вел за собой шесть тяжелых крейсеров, два легких и тринадцать эскадренных миноносцев.

На гафеле линкора развевался флаг командующего итальянским флотом адмирала Якино, а на палубе корабля, любуясь нежным весенним морским утром, стояла красивая женщина, и платье ее развевал ветер. Женщину звали Цинтия. Она была англичанка. Она была подругой адмирала, в довоенное время они отдыхали вместе на курортах; возможно, она была его любовницей, да, скорей всего. Команда не должна была об этом знать. Никто не должен был знать, как, зачем, во имя чего Цинтия попала на корабль.

Ветер усиливался. Поверхность воды измяла рябь. Солнце поднималось все выше, ничто не предвещало ни бури, ни тумана. Эскадра вышла в море для нанесенья удара по английским транспортным судам.

Женщина отогнула от маленькой шляпки вуаль. Ее юбку безжалостно трепал порывистый ветер. Пусть моряки смотрят на ее ноги. Они красивые. Муссолини ждет легкой победы?.. Он не получит никакой победы. Она постарается, чтобы победы не было.

Красивая белокурая женщина на палубе – ее волосы были слишком светлы, почти белы, как снег или лед в горах, – была английской шпионкой. Она разбиралась в навигации, в лоциях; при ней были подробные карты передвижений эскадры по Средиземному морю. Она знала, что они сейчас находятся приблизительно в восьмидесяти милях восточнее Сицилии. О, Сицилия, Италия. Если она выживет, если ее не убьют на этой войне, она обязательно поедет в Италию. Ей так хочется покататься в гондоле по сладостной Венеции.

При ней, в ее каюте, была и рация. Рацию могли обнаружить в любой момент. Она слишком рисковала. Командующий английским флотом Адмирал Каннингхем получил от нее подробное донесение о противнике. Через три часа после полученья ее сообщения из порта Пирей вышли, по приказу Каннингхема, четыре английских легких крейсера и четыре эсминца под командованием вице-адмирала Прайдхем-Уиппла. Они вышли наперерез итальянской фашистской эскадре.

И белокурая женщина на палубе напряженно всматривалась в солнечную морскую даль, не появятся ли родные корабли. Если ей суждено погибнуть в бою, она никогда не увидит больше своей маленькой дочки. Ее дочечка, там, в Лондоне!.. Малютка Моника… Ты забыла, верно, свою бедную мамочку, маленькие дети так быстро отвыкают от родителей, если те покидают их… Откуда ни возьмись, посреди безветрия и солнца, стал налетать туман. Солнце стало похоже на медленно крутящуюся, мерцающую жемчужину в уксусе. Вон они! Вон они, корабли! Впереди «Формидебл», она знает!..