Золотое кольцо всадника
Шрифт:
Он вопросительно огляделся по сторонам.
Я знал, что ничто на свете не остановит его и Нерон в любом случае будет говорить, потому молча кивнул. Остальные же наперебой просили его продолжать.
— Христианские суеверия, — начал он уверенно, — возникли на Востоке, и оттого они ужасны и отвратительны. Христиане в большинстве своем опасные колдуны, угрожающие в один несчастный день поджечь весь мир. Они узнают друг друга по тайным знакам, а по вечерам собираются за закрытыми дверями есть человечину и пить кровь. Для этого ими приносятся в жертву дети, которые находятся на их попечении. Закончив же свою страшную трапезу, они принимаются развратничать и совокупляются не только с себе подобными, но даже и с животными, например, с овцами, о чем мне много раз доводилось слышать. И даже предпочитают это любовным утехам с женщинами.
Нерон победоносно посмотрел на нас, и лицо Тигеллина помрачнело. Префект был явно расстроен тем, что император вынес обвинительный приговор христианам, не выслушав его подробного доклада, и, не выдержав, произнес заносчиво:
— Ты не можешь судить их за прелюбодеяние, ибо и мне, и тебе известны многие люди, которые тоже любят, собравшись вместе, запереть двери и заняться развратом.
— Ну, Тигеллин, — расхохотавшись, ответил император, — это совсем другое дело. Ведь те, о ком ты говоришь, просто веселятся и развлекаются. Впрочем, лучше не рассказывай об этом Поппее — она вовсе не настолько терпима, как может показаться со стороны. Христиане же напускают на себя таинственность, стараются, чтобы об их сборищах никто не знал, и славят своего бога в надежде добиться преимущества над другими людьми. Они уверены, что им все позволено, и сулят, оказавшись у власти, устроить добропорядочным римлянам судный день. Если бы это их обещание не было столь смешно и наивно, я бы мог счесть его политически опасным.
Мы, однако, не присоединились к деланному императорскому смеху.
— Подвалы под Ватиканским цирком слишком малы для пяти тысяч человек, — заявил Тигеллин. — Я тоже считаю, что суд должен быть публичным, а тех, кто открыто отречется от приверженности Христу, следует отпустить еще до начала процесса. Их имен не стоит предавать огласке.
— Но кто же тогда будет участвовать в представлении? — запротестовал Нерон. — Разумеется, они все отрекутся, если узнают, что за это им даруют свободу. Нет, нет, эти люди заговорщики, хотя, возможно, некоторые из них и не поджигали собственноручно дома Рима. Вот что. Если вам кажется, что пять тысяч преступников — это чрезмерно даже для такого ужасного злодейства, как пожар в нашем городе, я согласен пойти на уступки и позволить им бросить жребий. Казнят лишь каждого десятого из них. Так поступил Корбулон в Армении, и это вышло у него замечательно. По-моему, мысль отдать судьбы нескольких сотен христиан в руки их единоверцев просто превосходна. Надеюсь, получив такой урок, оставшиеся в живых навсегда покинут Рим.
Тигеллин, вскинув голову, обиженно заметил, что прежде никто и никогда не упрекал его за излишнюю мягкость.
— Просто я смотрю на это по-другому, — сказан он. — Казнить пять тысяч человек во время циркового представления — особенно в небольшом Ватиканском цирке — совершенно невозможно, даже если мы уставим столбами с перекладинами все твои сады. Нет, нет, я в этом не участвую… Конечно, если бы ты отказался от намерения устроить настоящее представление, я согласился бы на обычную массовую казнь, тогда — дело другое. Только имей в виду, что народ вряд ли останется доволен: скучно с утра до вечера смотреть на такое, да и приелись уже горожанам подобные зрелища.
Мы все так перепугались, услышав эти рассуждения, что молчали, не в силах вымолвить хоть слово. Мы как-то еще могли себе представить сотен пять христиан, замученных самым жестоким образом, и сотни других, просто принимающих участие в представлении, и, разумеется, толпу, ликующую на цирковых скамьях. Но пять тысяч…
Наконец Петроний покачал головой и хрипло произнес:
— Но это же будет спектакль самого дурного пошиба!
Тигеллин, не слушая его, продолжал:
— Я не хочу, чтобы тебя обвиняли в нарушении законов и нанесении оскорбления римским гражданам, поэтому нам следует поторопиться. У меня есть больше десятка письменных признаний, но этого мало для публичного суда, тем более что их авторов нельзя будет предъявить народу…
Заметив наши осуждающие взгляды, префект ворчливо объяснил:
— Многие из них погибли при попытке к бегству. Такое, знаете ли, случается довольно часто.
И вновь я ощутил тяжесть в груди и понял, что молчать нельзя.
— Император, — проговорил я, — мне известны нравы христиан, их обычаи и традиции. Они — мирные люди, старающиеся никоим образом не вмешиваться в государственные дела. Да, они глупы, ибо верят, что Иисус из Назарета, которого они называют Христом и который был распят в Иудее во времена прокураторства Понтия Пилата, вот-вот спустится на землю, чтобы простить им все прегрешения и подарить вечную жизнь. Но глупость — это еще не преступление.
— Раз они верят, что им все простится, значит, они действительно полагают, будто все дозволено, — раздраженно махнул рукой Нерон. — Если это вероучение не опасно для страны, то хотел бы я знать, что ты называешь опасным.
Тут раздались нерешительные голоса, утверждавшие, будто христиане, хотя они и не в силах навредить Риму, все-таки должны быть наказаны. Мол, тогда прочие испугаются и откажутся от своих суеверий.
— Но они же ненавидят все человечество! — победоносно воскликнул Тигеллин. — Они заявляют, что ты, цезарь, тоже будешь осужден этим самым Христом! Ну, и я, конечно, вместе с тобой! Потому что мы оба безнравственны и достойны сожжения заживо.
Расхохотавшись, Нерон только пожал плечами. К его чести следует сказать, что он никогда не обижался на тех, кто ругал его за пороки и слабости, и не злился, когда про него слагали оскорбительные стихи.
И тут Тигеллин обернулся ко мне и спросил тихо
и укоризненно:
— А разве ты, Минуций, не говорил, что христиане не ходят на наши представления?
Нерон вскинул на него глаза, полные гнева.
— Что? Они не любят театр? — Цезарь медленно поднялся со своего места. Он не привык прощать пренебрежительного отношения к искусству пения. — Значит, они — настоящие враги Рима и заслуживают сурового наказания. Решено: мы объявим их поджигателями и врагами всего рода человеческого. Не думаю, что кто-нибудь попытается взять их под свою защиту.
Я встал, чувствуя, что колени мои дрожат и подкашиваются.
— Но послушай, — начал я, — все обстоит несколько иначе. Я тоже изредка участвую в христианских трапезах и ни разу не видел ничего предосудительного и тем более непристойного. Они пьют вино и едят хлеб и другую простую пищу, считая, что это — кровь и плоть их Христа. Поев, они целуются, но в этом нет ничего плохого.
Нерон отмахнулся от меня, как от назойливой мухи.
— Не раздражай меня, Манилиан, — предостерегающе промолвил он. — Все мы знаем, что ты не слишком-то умен, так что христианам легко было обмануть тебя.
— Ну да, — отозвался Тигеллин. — Наш Минуций слишком уж доверчив, а тут еще христианские колдуны отвели ему глаза. Мне тоже пришлось несладко, когда я их нынче допрашивал. С виду-то они кроткие, точно овечки, лица спокойные, на губах — улыбки, речь ведут неспешно и тихо, вот бедняки и попадаются в их сети, надеются на будущую безмятежную жизнь. Но им нельзя верить, если только не боишься подпасть под власть магов и чародеев.
В общем, нам удалось добиться лишь одного: Нерон согласился обойтись для своих целей двумя-тремя тысячами христиан, а остальных Тигеллину было велено отпустить — после того, как они отрекутся от вредоносных суеверий.