Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл
Шрифт:
– Я-то? Из Пустомыт, - отвечал Берладник.
– Из Пустомыт?
– почесал в затылке папаша.
– Что-то я не помню тебя. Из каковских будешь?
– Не, из Пустомыт я теперь, а вообще-то из Теребовля.
– И-и, не ближний свет! И каким же ветром тебя занесло-то в наши края?
– Дочку навещал. Дочка замужем за звенигородцем.
– Сколько ж лет тебе, коли дочка замужем?
– Скоро сорок стукнет.
– А на вид не дашь больше тридцати.
– Значит, хорошо сохранился.
Оба посмеялись. Тут Иван и сам вроде между прочим спросил:
– А наместником кто у вас? Всё Иван Халдеич?
– Нет, Халдеич помер. Князь прислал из Галича нового болярина - звать его Олекса Прокудьич.
– Что? Олексу?
– выкатил глаза собеседник; но потом, опомнившись, пояснил своё удивление: - Он, слыхал я, убегал от гнева Владимирки с бывшим звенигородским князем… Что ж, теперь прощён?
– Знамо дело, прощён. Во грехах покаялся, в ножки князю падал. Послан управлять нашей стороной. А Ивана жаль.
– Что, Халдеича?
– Нет, другого, молодого, Ростиславова сына. То-то был задорный да шустрый! На тебя похож. Просто одно лицо. Только шрам…
– Надо же! Случается… - Шапку натянул по самые веки и поспешно скрылся в гуще покупателей.
К дому своей зазнобы выбрался под вечер. Сумерки сгущались, и резной верх её ворот выглядел причудливо, как орнамент заглавных букв в рукописных книгах. Деревянным молотком постучал в специальную плошку. Гавкнула собака, но совсем не злобно, больше для порядка. Выглянувший из дома мальчик на посылках спросил:
– Кто тама?
– Дома ли хозяйка?
– Где же ей быть - дома, ясно дело.
– Передай, что пришёл человек издалече. И принёс привет от ея давнего знакомца Ивана.
– Передам, коль не шутишь.
Мальчик убежал, и, наверное, полчаса не было заметно никакого движения. Наконец на крыльце появилась женская фигура - стройная, в повойнике и убрусе [10] поверх него. Ростиславов сын сразу угадал в ней свою бывшую зазнобу. Вот она слегка приоткрыла створку дверей, врезанных в ворота, устремила на Берладника всё такие же ясные лазоревые глаза. И грудным низким голосом, чуточку картавя, спросила:
10
Повойник– старинный русский будничный головной убор замужних женщин, шапочка из ткани или полотенчатый головной убор. Убрус– старинный русский женский полотенчатый головной убор, платок, полотенце.
– Чей привет? От какого Ивана?
– Нешто позабыла? От того, что тобою прозывался «медвежонком-проказником».
Охнув, женщина прижала пальцы к губам. Стала всматриваться в его лицо:
– Ваня, ты?
– А потом поправилась, низко поклонившись: - Извиняюсь, мой свет, батюшка княже Иван Ростиславлевич…
– Тихо! Полоумная… Я ведь тайно здесь. Мало ли - услышат…
– В дом-то не взойдёшь?
– Кто там у тебя?
– Кроме челяди да меня с дочкой - никого.
– Так ты замужем?
– Да… была…
– Овдовела, значит?
– Вроде этого. Я «соломенная вдова». Был супруг да сплыл.
– Где ж его нелёгкая носит?
– Бог весть!
В горнице накрыла обильный стол, но сама не ела, только потчевала Берладника и разглядывала его, глаз не отрывая. Он со смехом задал вопрос:
– Шибко изменился? Шрам на лбу и щеке. Безобразно, да?
– Нет, пожалуй, самую малость. Как-то посуровел. Ну, а я? Очень пополнела?
– То, что надо. Стала краше прежнего.
– Льстишь, поди?
– Правду говорю.
– Отхлебнул вина.
– Дочку как зовут?
– Яночкой, Янинкой.
– Сколько ей?
Покраснела, смутилась и сказала неторопливо:
– Да шестой пошёл…
– Как - шестой?
– удивился он.
– Это ж получается… - Молодой человек привстал: - Получается, что она - моя?
У Людмилки горели уши, пальцы нервно перебирали кисти по краю скатерти:
– Ванечка, оставь… Ты пришёл - ушёл… А душа болит!
– Нет, признайся прямо!
– Ну, твоя, твоя… Как не быть твоею?
– А про мужа - вранье?
– Отчего ж вранье? Я «соломенная вдова» и есть. Разве что не венчана…
– Ах ты господи! Вот ведь незадача!
– Он вскочил, обнял женщину и, прижав к себе, нежно поцеловал.
– Милая, хорошая! Надо же - Янинка!.. Можно повидаться?
– Погляди, не жалко. Только не говори о себе: девочка считает, что ея отец убит на войне.
– Хорошо, смолчу.
Кликнули служанку и велели привести кроху. Та вошла в горницу - пухлая, как шарик, голубые глазки блестели капельками финифти, - и уставилась на Ивана вопросительно. Вдруг сама спросила:
– Ты мой тятя?
У Берладника защемило сердце, он ответил с извиняющейся улыбкой:
– Нет, родная, не тятя. Выручила Людмилка:
– Это друг его, с той же самой войны. Видишь на челе шрам?
– Нет, неправда, - заявила малышка.
– Мне Маруська по секрету сказала, что мой тятя жив, потому что князь, скоро он приедет за нами и возьмёт к себе во дворец.
– Я вот взгрею Маруську, чтоб не распускала язык!
– рассердилась мать.
– Забивает ребёнку голову неизвестно чем!
А лицо Янки неожиданно вспыхнуло гневом, точь-в-точь как у Ивана - при принятии главных решений. Дочка произнесла:
– Значит, не хотите признаться? Оба взрослых удручённо молчали.
– Не хватает храбрости?
– продолжала девочка, и в её тонком голосе зазвенели слёзы.
– Что же ты за князь, коли трус такой?
– Замолчи!
– рявкнула Людмилка и ударила ладонью по скатерти.
– Вырасти сначала, а потом суди.
Та уже рыдала, но смогла проговорить напоследок:
– Вырасту, конечно… И сего не забуду… Отольются кошке мышкины слёзки!..