Золотое солнце
Шрифт:
Тоненький голосок тростниковой флейты. Почти свист. Р-рыбье дерьмо! Моя рука вспомнила какое-то движение, моя голова ответила ей другим. Почему ладонь пошла вниз? Почему голова повернулась вправо?
— Давай! Давай же! Где твои руки? Где твои ноги?
Ударил далекий барабан.
Да-да-да! Да-да-да-да-да!
Флейта.
Тень далекого года. Как шквал дождя со снегом. А! Пусть тело само вспомнит, оно, выходит, умнее меня. Ну!
Да-да-да! Да-да-да-да-да!
— Скинь чужое! Скинь чужое! Скинь чужое!
Флейта.
— Что ты делаешь, Малабарка?
— Разбираюсь со старой судьбой.
Да-да-да! Да-да-да-да-да!
Флейта, флейта!
— Скинь чужое! Ну!
Этот танец... дикие, рыбья моча, рывки, махания руками, дрыгания, прыжки и падения... Я танцевал уже когда- то все это... но иначе, иначе!
Да-да-да! Да-да-да-да-да!
Флейта!
Мой народ выкинул меня за дверь? Так больше это не мой народ!
— Малабарка, не объяснишь ли, зачем ты скачешь по песку, как сумасшедший?
— Снимаю чужое, девочка.
— Скинь чужое! Скинь чужое! Скинь чужое!
Так давно... Еще Аннабарка был жив. Все мы, десять мальчиков-одногодков, танцевали одно и то же от восхода и до заката...
— Черное солнце в зените! Давай! Пляши! Скинь чужое!
Мой брат продал меня? Больше это не мой брат!
Да-да-да! Да-да-да-да-да!
Флейта! Флейта! Флейта!
— Малабарка, безумный танцор, что делать мне?
— Отдай долги!
Так давно... Сколько лет прошло? Нас мучили испытаниями и испытывали заковыристыми вопросами целых пять дней. Десять из тринадцати дошли до последнего дня. Теперь каждый пятый из нас должен был погибнуть, а значит, всего двое... Те, кто упадет от усталости первыми, — их ждут неумолимые ножи стариков.
Зарокотал второй барабан. Невидимый мастер выбивал дробь. Барабаны владели моим телом, они приказывали ему...
Да-да-да! Да-да-да-да-да!
Да-да-да! Да-да-да-да-да-да-да!
Да-да-да! Да-да-да-да-да!
Д-р-р-р-р-р-р-р-р!
Р-Р-Р-р-р-р-р-р-а!
Флейта.
— Подожди, Малабарка! Я буду танцевать вместе с тобой! — Наши ладони на несколько мгновений соединились над костром. Пламя облизывало их, но не жгло, не жгло!
— Черное солнце над головой! Пляши! Прыгай! Сбрось чужое!
Так давно... Восемь стали мужчинами, когда пролилась кровь двух. Весь этот день женщины лежали в своих длинных домах на дальнем краю поселка, не поднимая лиц от земли. Смерть, Аххаш, мгновенная безболезненная смерть — лучшее, что ты смог бы даровать той, которая отважилась бы выйти из дома...
Ланин танцевала совсем другое. Какой-то сложный узор. Глаза и руки, руки и глаза. Медленно... быстрее... очень быстро... как я...
Д-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-а-а-а-а-а-а-а-а-а!
Дерьмо! Я танцевал все это наоборот. Каждое движение было изнанкой того, что совершил я когда-то, очень давно...
— Черное солнце в облаках! Давай! Давай! Давай!
Ланин изламывала тонкие руки молниями...
Мои боги губят меня? В бездну таких богов!
И впрямь черное солнце поплыло по небу. Или в моих глазах, придонные братья, зачернела смерть? Как тогда. Я упал сразу после второго, и темный диск плыл надо мной...
Флейта издала невыносимо тонкий звук.
И-и-и-и-и-и-и-и...
Я сорвал Куб с ремешка и бросил его в огонь.
— Уходи! Уходи! — Я кричал, сам не зная, кому и чего требуя... — Уходи, проклятое дерьмо! На дно! В бездну!
Ланин уставилась на меня. Пошарила взглядом. С чем расстаться ей, проклиная свой народ, своих богов и свою прошлую жизнь? Схватила нож, собрала волосы в пучок и косо отхватила их одним движением. О, Аххаш! Ее последнее богатство.
Так вышло, что волосы упали как раз на Куб. Огонь вмиг добрался до них и, наверное, до КУБА, не видно... Вспышка! А! Пламя взорвалось... Исчезло... Почти все исчезло, кроме двух-трех упрямых язычков. Пласт снега в полкострища. Снег...
Черное солнце упало, поганая тварь, прямо мне налицо, я покачнулся... Откуда оно, проклятие? Над головой крыша из матерой скалы, над крышей — тусклое время первой ноч ной стражи, настоящее солнце уже закатилось. Откуда же оно?
— Уходи! — кричали мы оба.
Чернота лопнула. Мне показалось, полился дождь из золотых искр. Падаю... Рядом в изнеможении опускается на песок моя Ланин.
Она гладит мне лоб. Осторожно. Успокаивает. Не хочет вызвать желание... даже не думает об этом. Успокаивает. Ей приятно, ей безмятежно. Спрашивает:
— В семь лет у вас это было, ведь так?
— В шесть.
Морщит лоб. Как видно, сверяется с какими-то книгами, с чем-то еще.
— Я читала, что у народов вроде твоего такое бывает в семь. У нас тоже — в семь, но только у девочек.
— А у нас — в шесть.
— Ой, правильно, в шесть. Я просто по-женски посчитала: у нас принято отмерять годы с зачатия, вот и насчитала лишний...
Я говорю:
— Ланин... У меня сейчас один народ. Это ты. Только что я спалил Крыс, и всю свою старую судьбу тоже спалил.
— Я не столь глупа... не столь слепа, чтобы этого не видеть. Я ведь тоже взяла и отрезала все, что было со мной прежде.
— А сама?
— Что ж... пожалуй, и от себя кусок отрезала. Нечто вышло из меня.
— Не желаешь поменять имя?
Она отвечает не сразу. Я очень хорошо чувствую, не хуже, чем первое дуновение ветра после трех дней с пустым парусом: она понимает, что именно мы выплясывали у костра. Понимает, и отлично. Понятливая баба.
— Наверное, нет. А зачем? Я против своего имени ничего не имею. А ты, Малабарка?
— Нет.
— Не ответила, когда ты сказал... про народ из двух человек. Я пришла к выводу: это похоже на правду. Только мы еще не настоящий народ. У настоящего народа должно быть кое-что свое, а мы только отказались от чужого, но пока ничего не приобрели взамен. Мы пусты. У нас нет иной ценности, кроме...