Золотой Демон
Шрифт:
Парой саженей в поперечнике, цвета расплавленного золота, оно более всего походило формой на исполинскую бабочку, на увлеченный ветром кусок ткани, волнообразные колебания прокатывались во всю его длину, казалось, оно состоит из превеликого множества то ли золотых искорок, то ли тяжелых пылинок, державшихся густо, словно пчелиный рой. Именно такое впечатление возникло с первой секунды: словно это не единое целое, а туча из превеликого множества отдельных частиц. Либо… Либо пара бочек неведомо как плывущего по небу жидкого киселя, то и дело прихотливо изменявшего форму, то становившегося толстым
А ведь ни ветерка — совершенно безветренное утро — и потому не объяснить, отчего оно передвигается так быстро, вдобавок не по прямой, а описывая плавную дугу так, чтобы все время держаться над обозом.
А там оно остановилось вовсе, повисло над толпой совершенно неподвижно, словно нисколечко не зависело от атмосферных течений и могло само выбирать, как ему двигаться. Люди втягивали головы в плечи, горбились, кое-кто приседал на корточки — но с места никто не трогался, словно окаменели.
Золотистое облако быстро изменялось: стянулось в шар, почти идеально круглый, шар перелился в некое подобие дыни, на его безукоризненно гладкой поверхности появились впадины, выступы, трещины… Никто и глазом моргнуть не успел, как над людьми нависла исполинская харя — не человек и не животное, нечто непонятное, но безусловно злое, свирепое, оскаленное, строившее гримасу.
И вдруг оно форменным образом рыкнуло на оцепеневших ямщиков — так громоподобно и жутко, что люди попадали наземь, упали на корточки, прикрывая руками головы. Поручик поймал себя на том, что заслоняется поднятой ладонью, как будто это могло чем-то помочь.
В небе раздался трескучий хохот, издевательский, раскатистый, облако изменило форму и, обернувшись неким подобием нетопыря, поднялось выше, стало описывать круги над снежной равниной — неторопливо, плавно. Чудно, но в его движении непонятным образом угадывалось злое торжество…
— Ах ты ж сволочь… — почти спокойно сказал Самолетов.
Рывком выхватил откуда-то из-под дохи вороненый «смит-вессон», вытянул руку, прицелился, ведя стволом за кружившим облаком, сотканной из золотистых частичек летучей мышью. Палец лег на спусковой крючок, лицо стало мрачно-решительным…
— Николай Флегонтыч! — тихонько воскликнул Позин, проворно пригибая вниз руку купца, так что револьвер уставился дулом в снег. — Горячку не порите! Кто его знает, что оно такое… Еще, чего доброго, озлится и шарахнет как-нибудь так, что костей не соберешь…
Самолетов не боролся с ним, стоял спокойно. Протянул сквозь зубы:
— Ваша правда, господин штабс… Кто его знает… Да, может, его и не возьмешь пулей… Какое-то оно… эфемерное…
Золотистый нетопырь кружил высоко над обозом, сверкавший в лучах восходящего солнца, разбрасывавший переливы золотого сияния. Почему-то никакой красоты в этом не усматривалось — одно тоскливое омерзение.
— Трогаемся! — послышался крик Мохова. — Поехали, православные!
…Осунувшийся Мохов, глядя себе под ноги, утомленным голосом произнес:
— Я позволил себе вас собрать, господа хорошие…
— Чтобы сообщить пренеприятнейшее известие, — фыркнул Самолетов, не улыбнувшись.
Скорее всего, Мохов на недавнем представлении «Ревизора» не был — если вообще посещал театр, — и потому определенно не догадался, что имеет дело с цитатой из знаменитой пьесы. Он ответил совершенно серьезно:
— Да какие уж там известия сообщать, когда все и так у вас как на ладони, сами видите…
Они стояли посреди тракта, на значительном расстоянии от головного возка. Обоз погрузился в совершеннейшую тишину, не слышалось ни разговоров, ни лошадиного ржания, ни малейшего звука иного происхождения. Далеко позади над горизонтом виднелась узенькая розовая полоска, краешек садившегося солнца, а над ним, золотисто отблескивая в лучах заката, высоко в небе кружило загадочное нечто.
Весь день оно следовало за обозом, как на привязи. То взлетало высоко в небо, становясь едва заметным золотистым пятнышком, то висело над головами, над крышами возков так низко, что стволом ружья можно дотянуться, то, придя в состояние тонкого полотнища, справа или слева скользило над самым снегом, все же его не задевая, — там, где оно плыло, на снегу не оставалось ни малейшего следа. Порой оборачивалось чем-то напоминающим то летучую мышь, то птицу, то страшную нечеловеческую рожу, — а порой испускало звуки, напоминавшие то довольный хохот, то волчьи завывания. Иногда пропадало надолго, вселяя в сердца надежду, что наваждение сгинуло окончательно, — но всякий раз объявлялось вновь.
Вреда оно не причинило никакого — только неотступно тащилось за обозом. И в конце концов удивление и страх достигли таких пределов, что не ощущались вовсе, уступив место своеобразному тупому оцепенению. Поделать с этим ничего нельзя, а вреда оно не причиняло, как, впрочем, и пользы — и потому люди смирились…
— Вот именно вас я и решил собрать… — продолжал Мохов. — Вы, господа — военные офицеры, вы, господин ротмистр, по жандармерии служите. Николай Флегонтыч известен как человек недюжинного ума и сообразительности. Вы, господин профессор, человек большой учености. Может, вместе и додумаемся до чего?
— Парламент решили созвать, Ефим Егорыч? — с грустной иронией спросил ротмистр.
— Да ну, что вы, господин ротмистр… Посоветоваться надо. Может, что и сообразим…
— Благодарю за оказанную честь, но вряд ли смогу оказаться полезным, — пожал плечами фон Вейде. — Моя ученая специальность — история с археологией, а эти почтенные научные дисциплины здесь, чувствую, полностью бесполезны.
— Мало ли что, — сказал Мохов с нешуточной надеждой. — Вы как-никак профессор из самых из столиц, может, посоветуете что…
— Интересно, что же? — без раздражения ответил немец. — Здесь, надо полагать, был бы уместен биолог или зоолог. Вы ведь согласитесь, господа, что этот… это… что эта тварь своим поведением крайне напоминает живое существо… быть может, в некоторой степени и разумное…
— Есть такие подозрения, — согласился Мохов. — Какое-то оно… сознательное. И рожи корчит, и хохочет… Пресечь бы…
Он смотрел на жандарма, и тот грустно улыбнулся:
— Ефим Егорыч, решительно не представляю, как это вот пресечь и утихомирить. Возможностей к тому не вижу. Я ему могу, конечно, объявить об аресте, только, чует мое сердце, оно подчиниться и не подумает… и не представляю, как мне арест произвести…