Золотой Демон
Шрифт:
Он решительно направился к профессорскому возку. Поручик остался стоять. Он испытывал противоречивые чувства: и к Лизе хотелось поспешить, чтобы ободрить, успокоить, вселить некоторую надежду, — и душа томилась оттого, что он, вероятнее всего, снова услышит о ночных кошмарах нечто такое, отчего будет долго заходиться в бессильной злости…
— Я вот голову ломаю, — сказал Самолетов. — Есть у него планы насчет Пронского или нет? Обратите внимание: ночное происшествие выглядит так, словно он, не стремясь причинить ущерб ни людям, ни скотине, попросту преградил им дорогу в село да этим и ограничился…
Поручик увидел на его лице отражение собственных шкурных мыслей и торопливо отвел глаза. То, что двое думают одинаково, сплошь и рядом не означает еще, что они правы…
— Знаю я, с кем в Пронском посоветоваться, — сказал вдруг Самолетов. — Есть там один любопытный экземпляр человеческой породы, и, говорят, силен…
— Тамошний батюшка?
— Наоборот, — усмехнулся Самолетов. — Вовсе даже наоборот… До этого я его стороной обходил, стараюсь не лезть в такое, а вот теперь жизнь заставляет…
Глава VIII
Гостеприимство
Придерживая рукой саблю, поручик, шел рядом с возком. Временами ему приходилось ускорять шаг: ни он, ни остальные ничего еще не чуяли, а вот лошади определенно почувствовали близость жилья, они то и дело прядали ушами, вытягивали шеи, ржали, без понукания пускаясь быстрее.
В сердце то вспыхивала надежда на непонятные ему самому, но радостные перемены, которые непременно случатся после Пронского, то усугублялась злая тоска. Когда он вернулся в возок, проснувшаяся Лиза просто-напросто не стала с ним разговаривать: сначала неискусно притворялась спящей, потом сидела, отвернувшись к стене, всхлипывая, с лицом печальным и безнадежным. Сразу стало ясно, что ночью снова что-то происходило абсолютно нерадостное, о чем, пожалуй, лучше и не знать, чтобы не пасть духом окончательно. Она его ни в чем не упрекала, но от этого не легче…
Скрипел снег под полозьями возков, светило солнышко, небосклон был безмятежно чист. Пришло время, когда и он стал ощущать запах дыма из труб, а там и расслышал приятнейшие звуки, свидетельствовавшие о близком жилье: беспорядочный лай собак, мычание коров, звяканье ведер, еще какие-то стуки и бряканье.
Потом раздались резкие, частые, гулкие удары. Он не сразу сообразил, что это такое, но быстро догадался: опять-таки привычный был звук, сопровождавший пожары или другие бедствия.
На церковной колокольне били в набат.
Впереди, справа, вставали над снежной равниной многочисленные дымки деревенских изб — бледно-серые, вертикально тянувшиеся к небу при полном безветрии. Показались крыши, заплоты обширных огородов, покрытых сейчас глубоким снегом. От тракта сворачивала направо широкая наезженная дорога, ведущая прямехонько в село.
Послышался резкий окрик ямщика головного возка, и поручик видел, как он привстал на облучке, натянул обеими руками вожжи, что было предельно странно, когда до желанной цели оставалась в прямом смысле пара шагов… Остановился второй возок, за ним и третий, и следующие, выскочил Мохов, рядом с лошадьми своей упряжки, глядя вперед, качая головой…
Поперек дороги, перегораживая ее полностью, стояли люди — не прямой солдатской шеренгой, а нестройной толпой плечом к плечу, человек не менее пятидесяти. Они молчали, почти не шевелились, и у каждого было ружье. Сзади, не приближаясь особенно, во всю ширину улицы стояли еще люди: бабы с ребятишками, старики. Казалось, что здесь собрались все, обитавшие в деревне, насчитывавшей, как слышал поручик, дворов двести…
Церковный колокол ударил еще несколько раз и умолк.
— Интересная картина… — произнес рядом Самолетов. — Вон видите, поручик? Справа, сразу за вооруженными?
Поручик присмотрелся. Там, в некотором отдалении от зрителей помещался высокий старик в распахнутой дохе и волчьей шапке, с ухоженной седой бородой. Высокий, осанистый, он держался прямо и даже гордо, положив ладони на верхушку толстой сучковатой палки, статью прямо-таки напоминавший гвардейца.
— Это и есть…
— Вот именно, — сказал Самолетов, — Елизар Корнеич… Много знает, ох, много… Вопреки материализму и прогрессу.
Поручик, урожденный сибиряк, прекрасно знал, о каких людях принято так выражаться. Слова «колдун» в Сибири откровенно не любят, предпочитая говорить о людях особенных по-другому: «он знает»…
— Что-то он, волк матерый, высмотрел, — сказал Самолетов угрюмо. — Иначе этих декораций не объяснить…
Мохов сделал шаг вперед, еще… На третьем из толпы послышался громкий, даже словно бы равнодушный голос:
— Стой, Ефим Егорыч! Стрелять начнем!
И добрая половина ружей взметнулась, взяв обоз на прицел.
Мохов остановился… Стараясь говорить спокойно, не показывать удивления, произнес:
— Православные, вы что, белены объелись? Или меня не узнали? Аверьян Лукич, ты где? Что за озорство? Мне бы лошадей поменять, как обычно, и провизии…
На правом фланге вооруженные чуточку раздвинулись. Показался невысокий, седой человек, одетый чуточку побогаче прочих. Разведя руками, отозвался с неприкрытым сожалением:
— Ты уж извини, Ефим Егорыч… Я тут ни при чем. Общество постановило вас в село не пускать. Так что езжай своей дорогой и не серчай. А только делать вам у нас нечего.
— Лукич…
— Хватит, Ефим Егорыч. Толковать нам не о чем. Ты человек в годах, поживший, свет повидавший, сам понимаешь что к чему. Сам знаешь, что в обозе волокешь. Вот и вези это самое куда подальше, а нас не цепляй… Лошади у тебя с ног не валятся, корма и провизии, как справный хозяин, наверняка чуточку и приберег на крайний случай. До Челябинска всего ничего, четыре перехода, а там тебе и власть, и жандармерия, и архиереи, и кого только нет… Вот пусть они с твоим чертом и разбираются, как знают. А нам такое как-то не с руки, в хозяйстве ни за что не надобно… Вот тебе и весь сказ. Общество приговорило… Так что трогайтесь с Богом, а нас оставьте в покое. Если что, народ стрелять примется…
Он снова развел руками, поклонился и, раздвинув вооруженных, скрылся меж ними.
Со своего места поручик мог рассмотреть лица — трезвые, упрямые, решительные, ожесточенные. Никто не суетился, все стояли степенно, сжимая ружья с самым непреклонным видом. Такие костьми лягут, да не пропустят…
Решительным шагом мимо Мохова и передней упряжки прошел жандармский ротмистр Косаргин — едва ли не парадным шагом, придерживая саблю, четко отмахивая правой. Он сбросил шубу, чтобы виден был мундир.