Золотой истукан (др. изд.)
Шрифт:
– Не подымутся смерды.
– Небось надоело мякину жевать…
– Оно так. Да удастся ль с дружиной сладить? Крепки отроки, аки дубки. На диво сбиты.
– А мы - из ремней сыромятных свиты? Навалимся скопом, хвосты подожмут. А станут горланить - скормить чертей богу ихнему. Что, жуть берет? Будто сто лет остолопу жить. Хоть жить-то, может, три дня осталось. Так лучше с бранью, по-воински, пасть, чем псом бродячим сгинуть. А вдруг не помрем, расколотим дружину? Тут есть, маломошть, из-за чего шуметь. Терять… что тебе, нагому, терять?
– Не знаю.
– Вижу, пойдешь.
– Другие как?
– Тучей встанут. Смотри.
– Калгаст кивнул через плечо. За ними стаей гусей, неспешно, чуть вперевалку, катились по зыби челны, набитые смердами. Дивно Добрите: народу много, а шуму - почти не слыхать. Так, тихий гул. Но - жесткий, опасный.
– Один Неждан осилит пятерых. Люди - что луки, до отказу натянутые. Весь труд - тетиву спустить. Видишь селение на мысу? Причалим. Верных людей посетим, посидим: дело затеяли хитрое, каждую мелочь надо обмозговать. Эй, Неждан? Приставайте.
– Угадал Еруслан, с тобой - заплывешь… - Добрита понурил голову, сунул по давней привычке грязные пальцы в мочало светлых иссохших волос.
С детских лет - нужда, заботы, боль. И посулы, посулы, посулы. Трудись, не жалуйся - достаток обретешь. Небо любит старательных. Не сохой пахал - зубами землю грыз. Жену не щадил, до беспамятства изматывал работой. Сам по дороге с нивы домой засыпал на ходу, падал в крапиву - как пьяный. Безмолвно сносил от старших смех обидный, затрещины, ругань. Трудно? Пройдет. Это - до поры.
Оглянулся - сплошь горечь и скорбь. Страшно подумать: вся жизнь прошла впустую. Вся жизнь - до поры. До той, после которой - черный сон, вечная тишь.
Что впереди? Под сорок бедолаге. Сообразить пора, что больше нечего ждать. Столь осточертел Добрите белый свет - взять да подпалить бы с трех сторон. Правду глаголет Калгаст: много ли голи терять? Зато хоть раз расправишь грудь. Хоть день побудешь чернокрылой птицей.
Потом - пусть очи вынут. Хуже не будет.
– Добре, - молвил Добрита угрюмо, с тяжелой булыжной решимостью. Ясно Калгасту - уж если вспылит этот тихий мужик, разойдется… держись, будет ломить, покуда не сдохнет.
– Твой черед, Еруслан. Что скажешь?
Юнец сидит нелепо скорченный, свесив голову между колен - чуть ли не в живот уперся носом. Господи, помилуй, что плетут?! Грозный Род… разве глухой? Слышит.
… Он давно порывался сойти, бросить опасных попутчиков, но не посмел: угостил тароватый Калгаст, стыдно вроде бежать, да и лень было слезть. Разморило. И влип, незадачливый. С кем связался? Пьяный - понятный: добрый, веселый, беспечный, а трезвый - видишь какой. Тать.
Огромное черное чудище незримо, с беззвучным ревом, встало, как тень, за спиной, провело ледяной ладонью по затылку и по хребту. Руслан тихонько взвизгнул.
– Брюхо болит?
– спросил участливо изгой.
Проклятый! Очи метались вдоль судна понизу, чтоб не столкнуться с упорным, хитрым Калгастовым взглядом. Отрок в страхе цеплялся за край ладьи. Похоже, спрыгнуть хотел, да пугала зыбкая глубь.
С утеса хлынул, мутно растекся над Росью утробный мерзостный вой. Руслан подхватил знакомый до рвоты призыв, ответил на голос трубы хриплым истошным воплем. Судно качнулось. Плеск. Оправились от изумления - нету соседа. На круто вздыбленном горячем берегу, в густых рогатых кустах - треск сумасшедший. Будто олень, спасаясь от борзых, в ужасе лез по откосу.
Знай они, что натворит очумелый беглец, пожалуй, догнали б, зарезали.
– А после… хоть плачь? Отстань. Не хочу.
– Баян-Слу! Измучила. Смирись.
– Веришь, нет - я боюсь. Грех… перед дорогой…
– Грех? Чепуха! Кто уходит? Хунгар, а не ты. А Хунгару - плевать. Будь что будет. Перестанешь меня изводить?
– Бек вцепился ей в косы; сомкнув глаза и прикусив губу, она с трудом отвернула худое лицо. Хунгар, зверея, ощерил зубы, приблизил свой рот к искаженному болью, заманчиво алому рту жены.
– Сгубить задумала? Ну, погоди. Хунгар - не такой, чтоб от бабы терпеть поношение. Берегись. Настанет день - будешь в золе на коленях ползать. О пощаде молить. Но уже ничего не вернешь. Сам сгорю, а тебя допеку.
– Удар.
Баян- Слу свалилась наземь. Светильник опрокинулся, погас. Бек, свирепый, как бык, ринулся к выходу.
– Дурень!
– жестко шепнула вдогонку кромешная темень. Ночь. Прохлада. Костры. Он притих: не плачет ли жена. Тьфу! Змеи не плачут.
С тех пор, как привез ее в кочевье, спугнула счастье чертова тварь. Засуха, бедность. Дети чахнут. Одна неудача на привязи тащит другую. Так в караване, неслышно бредущем сквозь марево, призрачном, - их много, бесплотных, в степи, - немая верблюдица тянет подруг вереницу. Страх. Наваждение.
Брат намекнул: не юха ли? А может, упырь? Змея в сто лет становится драконом - аждахой, через тысячу - мерзкой юхой. Юхе нетрудно прикинуться девушкой. Она даже замуж выходит, чтоб терзать человека всю жизнь. Как ее распознать? У юхи нет пупка, под мышкой - отверстие, руку можно просунуть, сердце достать. Упырь же имеет лишь перед, сзади он пуст.
Проверил Хунгар - есть у строптивой пупок. Ладный, глубокий. До слез приятно смотреть. Дыр под мышками не отыскал, а сзади… и сзади, хвала праматери, все оказалось на месте.
Упрямое создание! За что ненавидит, за что? Скудную кроху услады силой приходится брать. Безобразен? Нет, не хуже других. Дюжий, пригожий. Хоть сейчас вновь женись. Сразу на десяти. Охотно пойдут. Бек. Богач. Правда, нынче - нужда. Ну и что? Три проворных набега - холм из добычи сложит в кочевье Хунгар.
Может, и она тогда смягчится?
Вдруг оттого и не любит, что обманулась в надеждах, попала в кибитку худую вместо серебряной юрты? Ох, вряд ли. Ей и теперь втрое легче, чем женам простых пастухов. Все равно, негодная, дурит.