Золотой истукан
Шрифт:
– Хочу.
– Вот и побратались, - усмехнулся алан.
– У нас есть обычай брататься вином и кровью. Ну, что ж, а мы побратались водою, то есть тем, что сейчас для нас дороже вина и даже крови.
Вода и кровь. Человечья кровь, конечно, не вода, верно сказано, но без воды кровь тоже не кровь: сгущаясь, она превращается в вязкую патоку. Началось самое страшное, что может быть в пустыне: медленное усыхание под палящим, злобно пылающим солнцем.
Что Пинхасу? Ему хорошо. Одолжил у находившихся в караване знатных хорезмийцев мех воды - и благополучен. А пленные?
– Сорок пять, - сокрушался Пинхас.
– Учил рабби Элеазар Каппор: «Не по своей воле ты создан, не по своей воле живешь, не по своей воле умрешь». Мишна, трактат Абот. Глава четвертая, раздел двадцать второй…
Умер бы и Руслан. Умер бы и Карась.
Умер бы и Лейба, которому хозяин не давал ни глотка воды.
Если бы Арсамух, бог весть почему, не наливал Руслану из своего, почти пустого, бурдюка каждый день чашку воды, а Руслан не делился ею с Карасем и Лей-бой.
Умереть-то они не умерли, но были к этому очень близки, когда однажды в полдень с многоголосым воплем на караван налетел, щетинясь копьями, большой конный отряд.
Переполох:
– Тюрки, тюрки!
– Чего смотрите?!
– орал Пинхас алану Арсамуху - Вынимайте оружие!
– Молись Яхве, - отвечал ему алан невозмутимо.
– Он спасет.
Руслан:
– Будут грабить сейчас, убивать?
Лучше б убили. Если тюрки схватят его, уведут, - то куда, в какие еще края, неведомо жуткие, заведут?
– Не должны бы, - спокойно сказал Арсамух.
– Инэль-Каган, их вождь, в дружбе с хорезмшахом.
Лейба:
– Все, что делает Милосердный, делает к добру. Берахот, лист…
Арсамух:
– Ох, и въедливый ты старичок! Зануда ты, я вижу, сам талмуд-хахам, не хуже Пинхаса. Помолчи-ка! Вон, тюрки машут пикой, что-то хотят сказать.
Со стороны степняков донеслось:
– Эй, не бойтесь! Нас послал Инэль-Каган. Воды не надо? Четыреста полных бурдюков. Обменяем на золото.
…Вечером Лейба плакал у костра:
– У меня золота нет, и не было никогда. Говорю Пинхасу: дай взаймы. Дам, говорит, а ты дай сейчас обязательство на пергаменте: будем дома, уступишь мне дочь свою Иаиль. Ах, Иаиль, Иаиль! Я говорю: какой же ты честный еврей, если хочешь единоверца облапошить? За глоток божьей воды просишь дочь, мою единственную радость? Ах, Иаиль. Он говорит: «Праведник Иаков за миску похлебки купил первородство у брата родного, Исава; я же тебе, болван, ам-хаарец, даю за сопливую дочку твою целый мех свежей воды». Ах, Иаиль!
– И ты, конечно, согласился?
– Я?! Господь, сохрани! Лучше мне умереть от жажды, чем отдать мою дочь, мою лилию, этому живоглоту…
Нет, не умер Лейба от жажды.
Руслан делился с ним, а иногда уступал всю свою долю (все-таки старый, слабый человек, а он, Руслан, молодой, он выдержит), - евреи снова стали выдавать пленным русам по две, по три чашки воды. Не выдавать - что скажут хорезмшаху, если все рабы умрут и спросит царь, где же дар хазарского кагана. Откуда было знать Руслану, что добротой
Воистину, нет худа без добра.
– Аза, Ануш, Баян-Слу… Баян-Слу! Алан, Руслан, Калгаст, Кубрат,- прости, родной. Я виноват. Я не виноват. Идар в огне. Я в огне. Карась, где ты? Сними котел с моей головы. Горячий. Лейба! Ах, Иаиль, Иаиль…
Хворь началась остро и сразу. Руслан горел от внутреннего жара, от дикой боли голова будто разламывалась надвое. Спать он не мог, день и ночь метался в бреду.
В миг просветления услышал над собою разговор. Незнакомый голос:
– Надо бросить его. Зачем тащить? Все равно умрет. Злой дух пустыни тронул беднягу.
Голос Пинхаса:
– Зачем бросать! А вдруг оживет? Есть у меня знакомый лекарь… Отдайте мне руса за три медяка, - большего он не стоит сейчас. Вылечу, подкормлю-продам за десять злотых. Сказано: «Кто не печется о выгоде, тот будет разорен».
– А если не оживет? Пропали три медяка.
– Бог милостив. Сказано в Берешит раббе: «Нет ни одной былинки на земле, которая не имела бы своего ангела на небесах». Может, ангел этого руса поможет ему.
– Что ж, давай три медяка. Прогадаешь - на нас не сетуй.
– Лейба!
– Я здесь, господин.
– Пусть твой сын Аарон сбегает к лекарю Сахру. Надо руса лечить.
– Придет ли Сахр, станет ли он лечить раба? Как-никак - придворный лекарь.
– Придет и станет. Он мой должник.
– Все-таки… упрямый человек.
– Пусть Аарон пообещает ему хорошую выпивку, закуску, - сразу прибежит.
– Но, господин…
– Оставь пререкания! Прочь с моих глаз. Даже в подлых христианских писаниях сказано: «Слуги, со страхом повинуйтесь господам, не только добрым и кротким, но и суровым». Ясно? Беги…
Аарон, юноша рослый, здоровый, точно базарный борец, живо отыскал в путанице городских узких улочек ветхую, простую; без узорной резьбы, калитку в столь же ветхой, во многих местах оползшей, глинобитной ограде.
Не скажешь, что здесь живет придворный лекарь.
Зато внутри - благодать. Огромная шелковица плотным шатром накрывает весь дворик, и под ней, у ручья, в зеленой темноте, скрестив ноги на ветхом коврике, маленький лекарь Сахр выслушивает жалобы хворых, - людей, по одежде простых, неимущих, робко сидевших перед ним на корточках.
– Обожглась, - стонет женщина, осторожно покачивая руку, обмотанную грязным тряпьем.
– Ах, бедняжка! Сделай примочку из ячменной водки. Следующий!
– В желудке боль.
– Примочку из ячменной водки. Ну, а ты чем страдаешь?
– Судорогами в ногах.
– Поставь их в ячменную водку.
И так далее:
– Лихорадка? Ячменную водку…
– Кашель? Ячменную водку…
– Горячка? Ячменную водку…
– Благодетель! Дай бог тебе всяческих…
– Будьте здоровы. Эй!
– крикнул Сахр уходящим больным.
– Заберите ваши приношения, - лучше детей своих накормите. У меня со вчера осталось два хлебца, мне хватит.