Золотой истукан

Ильясов Явдат Хасанович

–  Дайте поесть. Который день голодаем.

Они жадно набросились на еду.

–  Дозор?
– полюбопытствовал Сахр. «Покорные богу» переглянулись: говорить правду - не говорить. Но, видно, они не умели лгать.

–  От войска отбились, - ответил старший воин.
– С Кутейбой поссорились.

–  Поссорились?

–  Да. Из-за добычи. Мы простые воины, он наместник халифа, все лучшее берет себе. Мы возмутились. Он же отделывается сто тридцать первым стихом двадцатой суры корана: «Не засматривайся очами твоими на те блага, какими мы (то есть аллах) наделяем некоторые семейства». К тому же он северянин из племени Бахила, а мы - Бен иамина, дети юга. Ну, и… - воин безнадежно

махнул рукой, не желая вдаваться в невеселые подробности.

Он вдруг перестал жевать, спросил подозрительно:

–  Не христиане ли вы? Мы не то что пищу от них принимать - мы должны убивать их, поганых.

–  Не христиане, - успокоил его Сахр.
– Но и не «покорные богу».

–  Будете ими, - заверил воин.
– Мы вас тут всех в Туране обратим в нашу веру. Или - убьем.

Воин тупо уставился на Сахра.

–  Думай пока, друг любезный, как выжить тебе самому. Куда вы теперь?

–  Не знаю. Все в руках аллаха. Сказано - бог творит, как хочет, он свершитель того, что захочет. Видно, будем бродить в песках, пока не умрем. Будем разбойничать, тревожить Кутейбу. Мы хотели напасть на ваш караван, но увидели - много вас, и решили, что лучше договориться по-хорошему.

–  Конечно, лучше!
– Сахр велел сопровождавшим его слугам и телохранителям отдать бездомным «покорным богу» запасной котел, мешок проса, кувшин топленого бараньего сала.

Бродяги долго благодарили Сахра, затем их старший дал ему добрый совет:

–  Хочешь сразу узнать, как настроен к тебе Кутейба ибн Муслим, посмотри на скатерть, когда будет угощать (если будет). Подадут баранину, значит, благоволит. Говядину - недоброжелателен. У нас в путных домах даже слуга считает оскорблением, если хозяин кормит его говядиной.

–  Хорошо, учту. Спасибо.

–  «Убьем, убьем», - проворчал Руслан осуждающе, когда они двинулись своей дорогой.
– Голодный, а туда же… чванится, видишь.

–  Да, - вздохнул Сахр.
– Всякое вероучение разъединяет людей, провозглашая всемирную вражду.

–  А… объединяет их что-нибудь?

–  Объединяет. Должно, во всяком случае, объединять.

–  Что?

–  Общность нелегкой трудовой судьбы, - ну, как проще сказать: одинаковая тяжкая доля и ненависть к тем, кто их угнетает. Вообще-то, насколько мне ведомо, рабство, объединяя людей на основе ненависти к гнету, не сближает их по-человечески, не пробуждает в них сердечной привязанности друг к другу, а наоборот, убивает это чувство. Горе, нужда, бесконечные неудачи ожесточают людей, они черствеют, становятся ко всему равнодушными.

–  И все же, - возразил Руслан, - человеческое в них, наверно, сильнее рабского. Вот я в скольких передрягах побывал - и уцелел. Почему? Помогали. Всю дорогу кто-нибудь выручал. И находил для меня словечко теплое. Не все хотели убить…

–  Так, - неохотно согласился Сахр.

–  А ты - ты-то почему мне помог? Я раб, а ты знатный человек, придворный лекарь.

–  Я - знатный?
– рассмеялся Сахр.
– Не всегда я им был, друг мой. Я круглый сирота. Отца не знаю, матери не помню. Рос на улице. Никто не тратил ни гроша на мою еду, на одежду и на учебу. Я сам добывал себе хлеб руками детскими, сам научился читать, а как - не знаю. Научился случайно, когда чьи-то дети долбили на улице или в саду уроки. Лекарь нанял меня за лепешку собирать целебные травы, сушить, толочь их в ступе, помогать ему возиться с больными, - и я незаметно для себя стал врачом лучшим, чем он. А мог бы стать вором. И не удивительно, если б стал, удивительно, что не стал. В такой дикой среде я рос. Природный ум, видно, помог устоять. Потом я попал в академию. Мне некого и не за что благодарить. Всем, что у

меня есть, я обязан самому себе. Конечно, и мне помогали, поддерживали. Но вовсе не потому, что я ничего не умел и из-за этого нуждался в поддержке. Наоборот, именно потому, что умел многое - то есть в обмен на мои знания, на мой труд.

–  Так что, друг мой, - Сахр невесело усмехнулся, - я, можно сказать, самородок. В природе не бывает чистых высокопробных слитков золота. Самородок всегда облеплен песком, простыми камушками, всякой дрянью, в которой ему довелось лежать в скалах и осыпях. Я и есть такой самородок, облепленный дурной примесью мелких пороков. Но золота во мне гораздо больше, - это надо помнить и тебе, и всякому другому. Чистить и плавить меня поздновато, возраст не тот, и надо ли? Вдруг, лишенный природной оправы, я обращусь в глупую медь? Лучше уж я так и уйду с грехами пустой породы в землю, где найден, отдав свой блеск золотой народу, то есть тем, кого лечу. Я ведь лечу не только хорезмшаха и его семью. И ты думаешь, мне радостно пить ячменную водку? Это, друг, не радость, а бедствие.

И столько боли, столько безысходного отчаяния послышалось Руслану в его словах, что ему стало стыдно за то, что он растравил Сахру какую-то скрытую рану,

–  Эх!
– воскликнул Руслан.
– Вот бы всем несчастным на земле… собраться в один кулак, раз уж у них одна судьба и ненависть одна, - и уничтожить богатых и знатных, а?

–  Если это и будет, то нескоро, - мрачно сказал Сахр.
– Слишком много пут и цепей на руках, на ногах, на шеях и, хуже всего, - на душах.

–  Скорей бы скинуть эти путы!
– загорелся Руслан.

–  Не доживем до тех дней мы с тобою, - охладил его пыл грустный Сахр.

Первым, кого они встретили на окраине Мерва, был мужик, работавший в поле у дороги. Он поливал репу. У него на шее висела на ремешке большая печать из обожженной глины с какой-то надписью.

–  Эй!
– крикнул Сахр.
– Что это ты нацепил на свою шею? Амулет, что ли, такой? Не видал.

–  Увидишь - на собственной шее.
– Мужик сплюнул густую от жары слюну.
– Амулет черного Анхро-Маны. «Покорные богу» нацепили. Это значит, что я должен платить им «джизью» - подушный налог и «харадж» - поземельный. А земли у меня - видишь сколько?
– поле сорок шагов в длину, пятнадцать в ширину…

–  Почему ж ты не снимешь, не кинешь эту дрянь?

–  Нельзя, убьют.

–  Так. Заклеймили, значит, как скот.

–  Для них мы все - скоты, неверные.

«Верующие! Повинуйтесь аллаху, повинуйтесь посланнику его и тем из вас, которые имеют власть», - коран, сура четвертая, стих шестьдесят второй.

…Из четырех «праведных» халифов, правивших после пророка, лишь один Абу-Бекр умер своей смертью. Омар, Осман, Али пали от враждебных рук.

Но при тех четырех еще кое-как соблюдалось предписание четвертой главы корана - о добыче (сура аль-ганимат), по которой добыча распределялась между воинами, Халиф Муавия первым серьезно нарушил эту важнейшую заповедь, потребовав, чтобы в Хорасане не давали в раздел войску золота и драгоценностей, а, собрав все это, отсылали ему в Дамаск.

Халифы меняются чуть ли не каждый день. И всякий гнет свое. В стране разброд, в войсках - еще больший. И здесь, в Хорасане, как и на родине, идет глухая, но опасная межплеменная грызня. Когда в Хорасан был назначен наместником Абдулла ибн Хазим, - один из предшественников Кутейбы, - воины племени Бакр ибн Ваиля взбунтовались: «Почему эти пожирают Хорасан без нас?»

Теперь стало как будто тише, халифат оправился после восстаний Абдуллы ибн Зубейра в Мекке, Мух-тара в Ираке, сирийских мардаитов.