Шрифт:
Какой сегодня день? Он чем-то примечательный? Отчего так безрадостно сегодня. Грустно и печально, ...и нет чудесной и неповторимой страны Болгарии. Куда пропало море, белые любопытные чайки, которые неторопливо по-хозяйски расхаживают по золотистому песку и клюют нашу обувь. И я стал забывать Иву в белоснежно-прозрачном платье, ...с лучистыми глазами и развевающимися на ветру русыми волосами. Нет милых домиков в деревне с заплетенными в косички головками лука на потрескавшейся стене. И нет кроликов с красными глазами в решетчатых загонах. И заготовок соленьев-компотов в небольшом подвальчике.
Когда это было? И
Мы степенно садимся … за длинный дощатый стол, что стоит под открытым небом. Доски его почернели, но тщательно выскоблены. Над головой гостеприимное болгарское небо, с улицы белая ограда, увенчанная глиняными обожженными плитками, а со стороны дома густо вьется по деревянной решетке виноград.
Мы смотрим на хозяйку Иву. Она учится живописи и делает большие успехи. Ее прозрачные воздушные акварели, кажется, пишутся на одном дыхании.
– Это мужское дело, разжигать огонь,- говорит она.
Мы сомневаемся и молчим. А большие руки Георгия неторопливо и точно бросают маринованные куски мяса величиной с ладонь на железные массивные колосники чугунной решетки. И огонь лижет решетку, а не мясо. Оно только жарится шкворчит как на сковородке и истекает запахами, которые поднимают бурю голода в наших желудках.
Ива, покинув нас на минуту, возвращается с литровой квадратной бутылкой.
– Это Ракия!
– А где же вино? Мы же в Болгарии!
– Нет только Ракия на абрикосах.
Мы в легком недоумении.
«Именно тех, что уже не могут держаться на ветках и падают сами на землю. Вот это абрикосы!!! Они уже полны вином, - рассказываешь ты, - Они уже настолько выспели, что начинают подбраживать на ветках. Это укладывается во фляги, бочки».
– Сусло,… оно какое? Это как компот или кисель?
Я получаю ответ, который все равно для меня непонятен. Косточки дают, то, что никогда не даст мякоть плодов. И все это возгоняется по витым трубочкам, охлаждается в деревянном корыте с родниковой водой и бежит тонкой струйкой в жестяной бидон с мятыми краями.
Вот она абрикосовая Ракия! Прозрачна и крепка. Меньше пятидесяти градусов и на стол ставить стыдно. В хрустальном бокале закрыто дно. Крепость не чувствуется. А Ракия мягкими лапами крадет сознание. А вот и мясо, источающее нежные запахи специй и приправ.
– А это что ты несешь? Банница? Что такое? Никогда не слышал?
Творог и тесто, и женские заботливые руки. Этот воздушный пирог тает во рту с предельной быстротой. А я смотрю на дерево, и ты говоришь, что это черешня.
– Такая большая?
– Да! Даже самой высокой лестницы не хватает.
– И сколько же ведер можно собрать?
Но ты только лукаво улыбаешься.
– Нельзя говорить, услышит черешня, не будет родить. Она же живая, лучше посмотри туда.
– Ого! Это просто исполин.
– Это тоже ваше?
– Нет! Он растет за оградой. Он рос, когда еще не было меня, не было моей
– Это же грецкий орех. Я знаю.
– Нет, это не грецкий, а болгарский орех, - с улыбкой поправляешь ты меня,- Мы так в Болгарии всегда его звали.
– А кто собирает орехи, если он растет за оградой?
– Могут все, но принято, что напротив чьего дома растет, собирает первый, а потом предлагает другим, если останется.
– Неужели даже дедушка не помнит, как он здесь появился?
Ты опять улыбаешься, как улыбаться можешь только ты… открыто и лукаво.
– А дедушка уже ничего не помнит. Он каждый день утром встает и спрашивает меня: «Кто вы девушка?» Я отвечаю: «Ива!» и мы каждый день знакомимся вновь.
Большие южные звезды мерцают в незнакомом небе, ночь вступает в свои права. Гаснут последние золотые искорки в очаге. Нам постелили наверху. В голове шумит. Подниматься тяжело. Рассохшаяся лестница натужно скрипит, отзывается на каждый шаг. И тут я замечаю в тусклом свете ночника подарки. На подушках лежат высушенные веточки лаванды и маленькие шоколадки. Густой сумрак ночи, открытые окна, звонкие цикады трещат свои бесконечные песни, холодный воздух с гор шевелит занавески на окнах и сквозь редкую ткань виден размытый диск луны.
Гости хороши, тем, что они не надолго, и мы покидаем славные окрестности Шумена, и близкие горы заросшие буковыми и грабовыми лесами и Търговище, и Царев Брод, и Мадару с Мадарским всадником. Река Поройна как тонкий ручеек внизу среди зарослей лещины и орешника. Она петляет, вьется, бежит за нами и пускает зайчики вслед. Маленькие деревушки с рыжими черепичными крышами, выскакивают неожиданно из-за поворотов. Мы послушно сбавляем скорость. Турецкие бабушки оставшиеся здесь еще наверно с Первой мировой уныло смотрят нам в след, толкая впереди себя тележки с каким-то добром. Белый бородатый козел, лежит на пригорке и сторожит вытянувших шеи гусей. Те недовольны нашим появлением, изгибаются, шипят. И опять свобода и скорость. Белые деревушки быстро исчезают в многочисленных складках местности. Только соколы медленно парят, в бездонном небе зорко оглядывают землю, ищут добычу.
Мы прощаемся в Варне. В саду, где много художников и сувенирных киосков с разнообразной китайско-болгарской всячиной на все случаи жизни. У тебя горят глаза от пестрого изобилия. Кто-то невидимый тоскливо играет на дудочке, звенят колокольчики, что мы задеваем головой и вкусно пахнет свежими сдобными булками от маленькой пекарни в переходе.
Милая Варна. Как я тебя люблю. Люблю поломанный старый асфальт, и русский храм Успения Пресвятой Богородицы. Это ты мне говорила, что он заложен в честь русской императрицы? Мы идем по площади Кирилла и Мефодия. Заходим в серебряную лавку. Тяжелое тусклое серебро струится по стенам. Я говорю: «Купим золото!», а ты отвечаешь: «Я люблю серебро». Это новость, но я скромно молчу. Мы ничего не покупаем, а нам кланяются. Самый наивный и добрый народ Болгары. Мы проходим Соборный бульвар и идем на улицу Доктор Пискюлиев. Опять попадается серебряная лавочка. Теперь-то мы точно возьмем! И мы берем серебряную цепочку и небольшую червленую подвеску с буквой «Т». Ты рада, я равнодушен. Остаются позади улицы с почти родными названиями: Парижской коммуны, Бабы Тонки …и, открывается главный рынок Варны.