Золотой петух. Безумец
Шрифт:
Голубцы и потроха, ежедневно подаваемые к столу Масисяна, служили мишенью для насмешек всего города.
Первое время после приезда из Тифлиса Стефан обедал вместе с отцом, но с того дня, как отец возненавидел его, он лишился позволения сидеть с ним за одним столом и обедал вместе с матерью и сестрами.
Восточный обычай, предписывающий эту обособленность, был на руку семье, обреченной влачить скудную жизнь. Госпожа Мариам, уступая настояниям детей, иногда тайком от мужа заказывала добавочное блюдо, но когда ему становилось известным это «преступление», попрекам и брани не было конца.
Благодарение богу, этого изверга целыми днями не бывало дома: рано утром он отправлялся в церковь, оттуда в лавку и, проведя там весь день, возвращался домой только под вечер.
В его отсутствие семья чувствовала себя свободно, могла отдыхать и развлекаться, и хотя ее развлечения были ограничены четырьмя стенами дома, — немалую роль в жизни семьи играл сад.
В саду был глубокий пруд, обсаженный громадными развесистыми деревьями, ветви которых переплелись и образовали над ним красивый лиственный свод, не пропускавший солнечных лучей. В летние месяцы на берегу пруда всегда была густая и прохладная тень.
Покончив с домашними делами, госпожа Мариам проводила весь день на берегу пруда вместе с детьми. Гаяне и Рипсиме, сидя рядышком на ковре, разостланном в тени деревьев, рукодельничали, шушукаясь и смеясь, или же, когда им надоедало это занятие, отбросив шитье, принимались кидать в пруд хлебные крошки, заманивая рыбок, и забавлялись, глядя, как они скользят в воде. Здесь любил отдыхать и Стефан, когда в полном изнеможении возвращался домой после беготни по частным урокам, которые он давал в разных концах города.
В городе Е., как и всюду на юго-востоке, пруды и обширные сады служили большой утехой для семьи, обреченной вести замкнутый образ жизни и лишенной всяких развлечений.
Сад в доме Масисяна до известной степени удовлетворял эту потребность. Если б не сад, то обитатели его совсем зачахли бы в своих сырых, темных и душных комнатах. Всю весну, лето и осень они проводили в саду на свежем воздухе. Здесь, на берегу пруда, под тенью развесистых деревьев они ели, принимали гостей, здесь занимались своими делами, а ночью спали в передвижных кетирах [14] .
14
Кетир — деревянная передвижная комната на четырех подпорках, сколоченная наподобие ящика; устанавливается летом на кровле дома или в саду. (Прим, автора.)
Общение с деревьями, травой, цветами, птицами приближает человека к природе.
Глава одиннадцатая
Был знойный день. Июльское солнце жгло нестерпимо.
Госпожа Мариам накрыла стол на берегу пруда и ждала Стефана, чтобы пообедать вместе с ним. Прошел обеденный час, другой, третий, — его все не было. У сестер не хватило терпения, они пообедали и занялись игрой. Мать ни до чего не дотронулась, поджидая сына.
Наконец он пришел, как всегда молчаливый и грустный, и, не проронив ни слова, лег на ковер, разостланный под деревьями. Мать пошла в тонирную разогревать ему обед. Гаяне и Рипсиме, сидя на траве, наряжали своих кукол в новые платья: завтра — воскресенье, и у девочек, живших по соседству, была назначена «кукольная» свадьба. Стефан заметил, с каким жаром играли его сестры.
— Рипсиме, подойди сюда, — позвал он.
— Мне некогда; ты видишь, я занята, — ответила маленькая Рипсиме.
— Подойди сейчас же, — настойчиво повторил брат. Девочка подбежала и прильнула к груди брата. — Поиграй со мной, Рипсиме.
— Как же я буду играть с тобой, у тебя нет куклы.
— А ты померяйся со мной силами, ну, хочешь, толкни меня, потяни за волосы…
— А ты не побьешь меня?
— Нет, не побью.
Рипсиме звонко расхохоталась и убежала.
Бывают минуты, когда человек пытается заглушить весельем душевную муку и даже начинает ребячиться. Вот в таком состоянии и был сейчас Стефан. Вытянувшись на ковре, он глядел вверх, прислушиваясь к шелесту листвы и стараясь представить свое будущее. Этот худощавый меланхоличный юноша с умным приятным лицом выглядел гораздо старше своих восемнадцати лет. Он достиг того возраста, когда кровь бурлит в жилах молодого человека. Но выражение его юного лица было до того задумчивым, на нем застыла такая холодная печаль, что с первого взгляда было ясно, что его душу снедает какое-то тайное горе.
Порой ему удавалось забыться, особенно в кругу близких товарищей; тогда он становился веселым, разговорчивым, по-детски резвым.
С юных лет он с головой окунулся в мир книг, и мысль его блуждала в поисках идеала, того отвлеченного идеала, который поглощает душевную энергию юношей, разжигает их воображение, превращая в пустых мечтателей, которые, чуждаясь повседневного настойчивого труда, не постигнув еще основы вещей, не овладев глубоко какой-либо сферой знания, тешат себя иллюзиями, что призваны свершить великие дела, не делая между тем ничего, чтобы подготовить себя для них. Это своего рода нравственный недуг, который приносит молодежи немало вреда, порождая поколение никчемных людей, которые, вместо того чтобы признать свою несостоятельность, винят во всем общество, обливают его презрением, заявляя, что они-де не оценены по достоинству, не поняты и поэтому не могут совершить ничего полезного и хорошего…
К счастью, Стефана почти не коснулся этот недуг, он еще не сталкивался с обществом и не мог ни любить, ни ненавидеть его. Он имел дело лишь с семьей, которая вскормила его, и познал на себе всю горечь ее тирании.
Человек может терпеть и переносить рабство, пока он не осознал, что такое свобода. Так же и в семье — жертвы деспотизма принижены и покорны до тех пор, пока не изведают прелесть свободы.
В пору своего безрадостного детства, мальчиком, Стефан еще не осознавал, какой гнетущей и затхлой была асмосфера, в которой он рос. Но когда он оторвался от семьи и уехал в другой город, поступил в гимназию и достаточно развился, только тогда он понял, что представляет собой его семья, в которой он имел несчастье родиться. С той поры его прошлое, горькое прошлое, тяжелым грузом пало ему на душу. В нем совершился крутой перелом: он походил на человека, который, протрезвев после сильного опьянения, видит на теле раны и чувствует, что они жгут его. Стефан как бы прозрел, и в его памяти, как в панораме, разворачивались картины его детства, одна безотраднее другой. Тогда-то в его душе и пробудилась жгучая ненависть обманутого человека, ненависть, взывающая к отмщению. Он думал, что, пользуясь его незнанием, у него отняли то, что полагалось ему по праву.
Ненависть к отцовской тирании росла в нем, по мере того как он убеждался, что его кроткая мать, которая всегда была так добра к нему и щедро изливала на него свою материнскую нежность, еще более несчастна, чем он, и что она тоже жертва отцовского деспотизма. Он знал, что его сестры, эти маленькие, нежные создания, никогда не слышали от отца ни единого ласкового слова, не видели улыбки на его лице, и встречали с его стороны только грубость и равнодушие, и боялись его больше, чем сатану или бешеного волка.