Золотой раб

Андерсон Пол Уильям

– Поищу костыль, – сказал он. – Неплохо также поговорить с управляющим или с хозяйкой. Я знаю главного полевого надзирателя: его поставят на работу, когда он еще не выздоровеет.

Фрина кивнула.

– Можете идти, – сказала она полевым рабам. Повар ушел по своим делам. Фрина оказалась наедине с варваром.

– Отдохни немного, – сказала она. Заметила, что его чаша снова опустела, и, рискуя вызвать гнев управляющего, налила в третий раз.

– Спасибо.

Он коротко кивнул.

– Это был героический поступок, – сказала она, говоря неловко,

что совсем не в ее обычае.

Он произнес неприличное слово.

– По крайней мере с быком можно было сразиться.

– Понятно.

Она нашла стул и тоже села, поставив локти на колени, глядя на свои сложенные руки.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Фрина.

Хотя для него это не имеет смысла, она в глубине души была рада, что не услышит насмешливые ссылки на профессию ее исторической тезки; почему никто не вспомнит, что первая Фрина была натурщицей Праксителя, и не забудут обо всем остальном? [Фрина (IV век до н. э.) – знаменитая греческая гетера, любовница и натурщица Праксителя. – Прим. пер.]

– Я Эодан, сын Боерика. Ты римлянка?

Она вздрогнула, увидела его горящие глаза и слегка рассмеялась.

– Зевс, конечно, нет! Я гречанка. Рабыня, как ты раб.

– Рабыня, с которой хорошо обращаются, – улыбнулся он. Он опьянел – не очень, но достаточно, чтобы забыть об осторожности, которой научился в загоне работорговца.

Она рассердилась. Ее обидело, что он смеется, когда она предложила ему помощь. И она сказала:

– Ты так смел, что можешь сражаться со мной языком?

Он сдержался, сидел, почесывая косматый подбородок, и она почти видела, как в его голове поворачиваются мысли. Наконец он с усилием почти грубо сказал:

– Ты права. Я говорил нехорошо.

– Все в порядке, – сказала она, сразу смягчившись. – Думаю, я понимаю. Ты ведь был свободным человеком. Царем, говоришь?

– У нас… у нас нет царей, – сказал он. – Не в том смысле, в каком вы употребляете это слово… как я слышал. Но да, я был свободным человеком.

Дождь застучал по крытой плиткой крыше. Огонь затрещал, дым попал в глаза Фрине, она закашлялась и набросила плащ. Эодан смотрел на нее.

Она знала этот взгляд. Каждая женщина в римском мире его знает, хотя высокородные не обращают внимания. А вот девушка рабыня должна обращать. Взгляд мужчины, который месяцами и годами не знал женщины. Ему повезет, если сможет урвать торопливый момент на соломе в праздничный день. Наказание за нападение на ценную собственность женщину – смерть, если хозяину не все равно (Фрина сомневалась, чтобы Корделии было не все равно)… тем не менее кто-нибудь отчаянный может схватить ее ночью. Бывая на вилле, она старается не отходить от нее.

Она быстро сказала:

– Я слышала, хозяин Флавий рассказывал, что был пленным у вашего народа четыре года.

Эодан рассмеялся, глубоким смехом из полных легких, но мрачным.

– Флавий был моим рабом.

– О…

Она поднесла руку к губам.

А он продолжал смотреть на нее. Она невысокая, но гибкая,

с хорошей фигурой. Простое белое платье падает на длинные стройные ноги, касается изгиба бедер и талии, обтягивает маленькие твердые груди. Волосы синевато-черные, собраны на стройной шее и перевязаны лентой. У лица нет классических линий; возможно, это, а также то, что в присутствии мужчин римлян она старается быть незаметной, объясняет, почему в двадцать лет она еще девственница. Но не один пораженный любовью раб пытался восхвалять ее темно-фиолетовые глаза с длинными ресницами под изогнутыми бровями, широкий чистый лоб, аккуратный нос и изящный подбородок, мягкий рот и бледные щеки.

Эодан поднял чашу.

– Не бойся, – сказал он. – Я не могу встать со стула без костыля.

Фрина с облегчением встретила его прямоту. Некоторые образованные домашние слуги так жеманятся, что ее тянет рвать. Говоря честно, у нее нет никакой иной причины, почему она не заводит любовника или даже мужа. Корделия не запретила бы ей, и воспоминание об одном мальчике вызывало холодное утешение.

– Я думаю, – прошептала она, наклонившись поближе к нему, чтобы никто не подслушал, – что, если ты хорошо обращался с Флавием – а он совсем не выглядел обиженным, когда вернулся, – он мог бы найти для тебя что-нибудь получше работы в поле. Эта работа уничтожает…

Она в страхе замолчала.

Эодан мрачно сказал:

– Уничтожает людей. Конечно. Думаешь, я не вижу, что несколько лет такой работы делают с человеком? Он мог бы поступить и хуже: отправить меня на игры, о которых я слышал, или гребцом на корабль. Но он никогда не позволил бы мне свободно ходить по дому, даже чужому дому, как ходишь ты.

– Почему? Ты даже не можешь мечтать о бегстве. Ты видел распятых вдоль дороги.

– Бывают вещи похуже распятия, – сказал Эодан.

Он сказал это почти небрежно, но Фрина содрогнулась.

– Да поможет мне Геркулес! Какие?

Эодан с побелевшим лицом ответил:

– Он забрал мою жену.

И осушил чашу.

Фрина какое-то время сидела неподвижно. Ветер траурно гудел, выл в портиках и тер ветки без листьев друг о друга. Еще один приступ дождя застучал по крыше.

– Что ж! – сказал наконец Эодан. – Хватит об этом, маленькая гречанка. Я ничего не должен был бы говорить, но это вино… и нога болит так, словно ее грызут волки. – Высокомерие оставило его, и она увидела в его глазах боль и беспомощность, которые просили оставить ему хотя бы обрывки гордости. – Ты никому не расскажешь, что я говорил?

– Клянусь, – ответила она.

Он очень долго смотрел на нее. Наконец кивнул.

– Думаю, тебе можно поверить, – сказал он.

На кирпичном полу прозвучали шаги. Фрина встала, сложив перед собой руки и покорно опустив глаза. Эодан остался в прежней позе, он вызывающе смотрел на вошедших. Это были мажордом и хозяйка поместья Корделия.

Мажордом, растолстевший и облысевший иллириец, который не мог представить себе ничего важнее счетов и отдачи приказов другим рабам, сказал: