Золотой век

Дмитриев Дмитрий Савватиевич

— Не беспокойся, я не барышня, не покраснею, увидя тебя в халате! — проговорил богатырь граф Григорий Орлов, любимец императрицы, входя в кабинет.

— Граф, простите, ради Бога!.. Я в таком виде…

— Пожалуйста, без церемоний! Садись и давай разговаривать, — весело проговорил граф Орлов, располагаясь на диване и показывая место возле себя Потемкину.

— Чем прикажете, граф, вас угощать?

— Ничем. Я только что пообедал. А вот скажи-ка ты мне, Григорий Александрович, что с тобою происходит?

— А что такое, граф?

— А то, что ты на себя

стал непохож. Сидишь дома каким-то затворником, никуда не выходишь. Куда девались твои остроты, твоя веселость? Лохматый, не бритый, не чесаный. Неужели на тебя подействовала так смерть покойного князя Голицына? Положим, он был твоим искренним другом, но нельзя же, братец, предаваться отчаянию. Все мы смертны, все, как говорят, ходим под Богом. Сознаю, тебе жаль князя, но что же делать? Такова его участь, судьба!

— Совершенно верно изволили сказать, ваше сиятельство, участь, судьба. Против своей судьбы не уйдешь. Такова наша жизнь человеческая на земле: не чаешь, не гадаешь, и вдруг всему конец, все прощай навеки, навсегда!

— Ну, вот видишь, ты сам знаешь это.

— Да, да, сознаю.

— А если сознаешь, зачем же предаешься отчаянию. Ведь отчаяние великий грех, Потемкин!

— Как же, как же! Большой грех, большой. Я молиться буду за покойного князя Петра Михайловича.

— Это ты можешь делать, сколько тебе угодно, только брось, братец, свою хандру! Будь по-прежнему таким, каким был. Государыня императрица соизволила мне приказать навестить тебя, узнать о твоем здоровье.

— Земно благодарю ее императорское величество за ее милостивое ко мне внимание, а вас, граф, всепокорнейше прошу тоже принять мою глубокую благодарность.

При этих словах Потемкин встал и низко поклонился графу Григорию Орлову.

— Послушай, Потемкин! Брось эту церемонию! Тебе ведомо, что я враг всяких церемоний. Лучше скажи, когда ты появишься во дворце? Мы все соскучились, не видя тебя давно. Императрица сама изволила о тебе спрашивать.

— Не замедлю явиться и лично принести к ногам ее величества мою верноподданническую благодарность, а также и просьбу.

— Просьбу? О чем?

— Об отставке, — тихо ответил Потемкин.

— Как ты сказал? — не спросил, а с удивлением воскликнул граф Орлов.

— После некоторого размышления, ваше сиятельство, я пришел к тому заключению, что на земле все тлен.

— Ну? И что же далее?

— А далее то, что я удумал покинуть, расстаться со всем мирским, и где-нибудь в отдаленной обители, под монашеским клобуком и рясой провести остаток дней моих.

— Как? Ты хочешь идти в монахи?

— Думаю: да.

— Потемкин! Да ты совсем с ума сошел. Ну, какой же ты монах? В тебе монашеского ничего нет; ни на одну йоту. Ты просто хандришь, и причиною твоей хандры эта неожиданная смерть покойного князя. Если так судить, как говоришь ты, то всем надо идти в монахи и «под клобуком» ждать, когда Господу угодно будет призвать нас к себе. Оставь, Григорий Александрович, полно! Я знаю, положим, что ты верующий человек, но ведь и я верую в Бога, и я ведь недаром зовусь христианином. А может, у тебя есть какой-нибудь особый грех, который влечет тебя в монастырь? И там ты думаешь замаливать тот грех? Так, что ли? — пристально посматривая на Потемкина, как-то значительно проговорил граф Орлов.

— Я… я не знаю, ваше сиятельство… Про какой же это грех особый вы говорите?.. Кажется, я… я… Может, вам что известно или сказали что? — подозрительно посматривая на Орлова, растерянно промолвил Потемкин.

— Ах, какой ты, братец, мнительный человек, я удивляюсь! Я только спросил тебя: что понуждает тебя оставить свет и затвориться в келье? Грех ли какой-нибудь особый, или данное обещание!

— Да, да. Обещание, обещание. Вам ведомо, граф, что я с самых юных лет имел ту мысль. Я не знаю как, но уверяю вас, граф, что я вопреки своему желанию поступил в военную службу. Моею давнишнею мыслью, даже больше, желанием моим была обитель суровая, отдаленная, отрезанная от всего мира!

— Фантазер-мыслитель! Полно, Григорий Александрович! Жизнь наша и так коротка. Надо пользоваться жизнью и брать от нее все, что можно взять, а если у тебя есть какой грех, то и в миру ты можешь его замолить, а если ты подлец, то клобук и ряса не укроют твоей подлости. Прости, что я немного резко с тобой выражаюсь. Ты знаешь, Потемкин, к тебе я расположен, поэтому с тобой так и говорю.

— А, пожалуй, вы, граф, и правы! Точно! Уж если на душе какая-нибудь подлость или какой-либо особый грех, то и в монастыре не схоронишься от него. И в том вы правы, что надо пользоваться жизнью, так сказать, ловить момент, — после некоторой задумчивости твердым голосом проговорил Потемкин.

— Ну, вот и давно бы так! А то сидишь, кислятничаешь здесь, да придумываешь разные охинеи… Собирайся живо.

— Куда?

— Во дворец поедем.

— Теперь поздно, граф. Да к тому же я чувствую нездоровье. А завтра буду иметь счастье лицезреть нашу монархиню-благодетельницу.

— Ну, ладно. Завтра, так завтра! Прощай. Смотри же не хандри! И думать о монашестве брось. Монастыри не для нас с тобой построены, — уходя, весело проговорил граф Орлов.

— Верно, верно он сказал! Точно: монастыри не для нас построены. Мы туда не годимся. Куда уж нам! С чистым, незлобивым сердцем туда люди идут. Любовь к Богу, любовь к ближнему, вот что их тянет в обитель! А с преступлением и в келье не найдешь себе покоя. Еще больше, еще ужаснее тяготить оно тебя будет там. Так будем брать от жизни то, что она нам дает. А ты князь, Петр Михайлович, прости меня! Прости, что я невольным твоим убийцей стал. Эй, кто тут?

— Что приказать изволите, ваше превосходительство? — входя в кабинет, почтительно спросил камердинер.

— Одеваться и послать ко мне парикмахера. Еще приказать готовить лошадей.

— Слушаю, ваше превосходительство.

— Порассеяться или кутнуть мне необходимо! Ну, былого не вернешь. Что ждет меня впереди, я еще не знаю, но если счастие, то от него я не побегу, а буду стараться, как можно больше ловить его.

XIII