Золотые россыпи (Чекисты в Париже)
Шрифт:
— С ним и со мною? Что же у меня общего с господином Загайкевичем?
Но господин Кавуненко не успевает ответить: сзади громко и насмешливо вмешивается овечий голосок:
— Господину Ковуненко, конечно, не хочется общаться со мной. Для этого ему пришлось бы подзанять совести у своей Квитки.
Нестеренко медленно поворачивается к человечку с тростью между двумя пальцами.
— Да, да, пан Кавуненко. Может, вас удивляет мой вид? Как видите, жив, здоров и чувствую себя не так отвратительно, как тогда, когда отдавал неврастеникам дни и ночи и удерживал
Нестеренко со смешком в глазах поворачивается к Соне.
— Вы что-нибудь понимаете?
Соня не успевает ответить.
— О, господин Кавуненко, вы прекрасно всё понимаете, нечего вам! А скоро поймёте ещё лучше. Я уж, будьте уверены, постараюсь!
Нестеренко посмеивается.
— Знаете что, голубчик: выйдите-ка отсюда и не мешайте.
— Салон для всех пансионеров!
— Может, и так. Но сейчас уходите. Нам нужно поговорить по делу.
— У меня тут тоже дело!
И Свистун, независимо вертя тростью, садится в кресло и кладёт ногу на ногу. Туфли у него теперь тёмно-коричневые, тоже новенькие.
Нестеренко с улыбкой смотрит на Соню, потом на Свистуна.
— Ну, Свистун, серьёзно говорю: выйдите. А то…
— А то что? Хе! Стыдно в глаза смотреть? Зло берёт, что все ваши штучки увидит Европа?
Нестеренко молча подходит к Свистуну, правой рукой обнимает его за плечи, левой, раненой, берёт за ухо, поднимает с кресла и ведёт к двери. Свистун выворачивается, дрыгает ногами, орёт:
— Убирайтесь прочь! Идиот! Пус-с-стите!
Нестеренко останавливается.
— Свистун, если вы не хотите, чтобы я передал вас в руки французской полиции, уймитесь. Слышите?
Свистун искоса снизу вверх смотрит в лицо Нестеренко, странно затихает и бурчит:
— Пустите, я сам выйду.
— Нет. чтобы было надёжнее, я уж помогу вам.
И, не выпуская его уха из рук, Нестеренко доводит Свистуна до двери, выталкивает его. Закрыв дверь, он с той же усмешкой устало подходит к Соне. Она спокойно, лениво сидит в кресле и встречает его улыбкой.
— Что хотел сказать этот субъект, госпожа Кузнецова?
Соня неохотно морщится.
— Он хотел сказать, что начинает против вас, против всех украинцев, политическую кампанию. Он же теперь русский монархист. Они дали ему деньжат, и он будет издавать еженедельную газетку на украинском языке, вести пропаганду против украинской независимости. Ну да чёрт с ним. Скажите лучше, что вы с собой натворили? И о чём вы хотите говорить со мной и с Загайкевичем?
Нестеренко медленно берёт шляпу с кресла, придвигает его ближе к Соне и садится.
— Я объясню всё сразу же, когда придёт Загайкевич.
И снова — загадочная улыбка. Как раз в это мгновение дверь открывается и входит Загайкевич. Тщательно одетый, чисто, до синевы выбритый, со свежей пудрой на подбородке и уставшими, грустноватыми глазами. Он не удивляется, ни о чём не спрашивает, как Соня, даже не окидывает Кавуненко изучающим взглядом, а просто
— Я к вашим услугам, господин Кавуненко. Чем могу служить?
Нестеренко кладёт шляпу себе на колени и, улыбаясь, поочерёдно смотрит на обоих.
— Прежде всего разрешите сообщить, что я не Кавуненко. Это ненастоящая моя фамилия.
Соня пытается сесть удобнее, положив руки за спинку кресла, но при этих словах рука её застывает на полдороге. Загайкевич же только и произносит удивлённо-вежливо:
— А?
— Но и не Гунявый. Я — Нестеренко.
Морщинки вокруг носа становятся отчётливее. Соня быстро поворачивается к нему, а Загайкевич молча вонзает в него взгляд. Однако сдержанно и так же вежливо спрашивает:
— Простите, это ещё одна ваша фамилия?
— Да, ещё одна.
Загайкевич слегка кланяется.
— Очень приятно. Но не будете ли вы добры объяснить, зачем мне это нужно знать.
— Охотно. Но прежде всего я скажу ещё, что и ваши фамилии не Загайкевич и не Кузнецова.
Тут даже Загайкевич утрачивает свою корректную сдержанность и быстро переглядывается с Соней. Она же откровенно сверлит Нестеренко взглядом.
А тот добродушно смеётся:
— И никакого золота, голубчики, у меня нет. И вы напрасно потратили столько сил, времени и денег на охоту за бедным актёром. Я — актёр. Никакого Гунявого не знаю и в глаза его никогда не видел, хотя и слышал о нём много. А вот вам и доказательства…
И Нестеренко вынимает из бокового кармана приготовленные фотографии со старыми подписями, надписями, обозначениями дат и ролей из пьес, имеющих отношение к снимкам.
— А в поясе, госпожа Кузнецова, никаких документов не было. Там были только эти дорогие мне бумажки. Для других они мусор.
Соня мельком вскидывает на него глаза и снова устремляет взгляд на фотографии, которые внимательно рассматривает Загайкевич. Оба они молчат, не возражая, но и не соглашаясь. Что же касается фотографий, то сомнений быть не может: это человек, который перед ними.
Загайкевич молча возвращает фотографии. Губы его плотно сжаты, глаза холодные, злые, колючие.
— Можно полюбопытствовать, как вы обо всём узнали?
Голос у него теперь сухой, мягкая вежливость улетучилась.
Нестеренко какое-то время думает, поглаживая рукой тулью шляпы.
— Хорошо, я вам скажу. За мной охотились и другие люди, и гонялись они за теми же золотыми россыпями. Они следили за вами. Когда выяснилось, что я не Гунявый, они рассказали обо всём мне.
— А кто эти люди?
Нестеренко с улыбкой отводит руку в сторону.
— Вот уж этого я вам, простите, не скажу.
Губы Загайкевича становятся совсем тонкими, как тёмная гарусная ниточка. Он молча смотрит себе под ноги и, видимо, чувствует себя как человек, который думал, что он едет курьерским поездом в определённом направлении и неожиданно узнал, что оказался совсем в другом месте.
А Соня откровенно, совсем по-новому всматривается в Нестеренко — как в ребус, который до сих пор никак не могла разгадать. Так вот оно что!