Зомби
Шрифт:
— Отрезали, — подтвердила седовласая, — я вашим позвонила. Сейчас, сказали, подъедут. А чего теперь? Отмучился. Такой вроде был жалостный. Вежливый. Танька его посодит на лавку вон там, он и сидит, со всеми здоровкается. Был ученый человек, видать. Говорили образованный, в техникуме учился. Небось семья была. А кому безногие нужны? Когда их вон с ногами сколько хошь! Алкашей! А вообще-то он тут у нас три года живет. А кто его знает?..
— Ни друзей, ни родственников? — Роальд скользил взглядом по корешкам на полках. Стандарт: Алексей Толстой, Достоевский, Генрих Манн. Это все, наверное, у кого-то оптом куплено. Издано в пятидесятых.
— Да не было у него никого. Кому мы нужны, убогие-то?! Осколки мы, как я говорю! Все — осколки! Такие тут дома для осколков. Все квартеры однокомнатные. Или коммуналки. Чтобы небось, как одна из бабок загибаться начинает, так чтобы другая за нею ходила, пока сама ходит. Так нас, осколков, и селют. А к этому, к Илье Михалычу, кто-то, мол, ходил. Друг, что ли, говорили. Только все по-темному, потемну. И редко. Врач к нему заходила из поликлиники — да кому мы, такие!
Седовласая стала неохотно всхлипывать.
— А вы этого друга когда-нибудь видели? — спросил Борис.
Он перебирал пузырьки, смотрел сквозь них для чего-то на свет. Брал двумя пальцами. Руки двигались уверенно. Нет, более всего он — чиновник. Полу придержал, чтобы стола не коснуться. Перчатки в кармане — манжетка к манжетке.
— Да нет вроде. Не видела. В спину как-то. Редко ходил. Позвонит, слышно, поздно вечером, а Илья Михайлович этот ему: «А? Пришел? Не заперто!» А он и всегда-то вроде не запирал. И не боялся никого. А чего у него брать-то было? Одни книжечки. Да по мелочи. Сувениры! В мусорку кидать? Что мы, старые, под конец нашей жизни-то имеем? Книжечки? А и за то держимся… Хотя, если уж так-то говорить, этот не из простых был.
— А из каких? — равнодушно, не оборачиваясь, спросил Борис.
— По-всякому говорят.
Капитан Роальд заметил тут нечто необычное. Поверх кивающей седой головы видна была в двери вешалка в прихожей и там странным образом показывался из-за темного безголового силуэта, куртки покойного Маркина, кусок самого капитана Роальда — его куртка цвета «задымленный электрик». То-то и дело, что жена Людмила уверяла с полной непреклонностью и гордилась тем, что ходил муж, капитан Роальд, по выходным в куртке уникального цвета, аж купленной в самом Милане. И вот поди же ты — тот же цвет. Сначала не видно было, а сейчас Таня там шевелится, шебуршится, перебирает.
— …говорили, что богатый был. Да все, мол, пропил с дружками. И болезнь, вон, смертельную нажил себе. От излишеств. Ну это — говорят все. Таньке, что ли, верить? Она вон брешет, что у безногого, мол, «дворец» за городом есть.
— Дворец! Дворец! — откликнулась из прихожей Таня.
— Да еще золото у него.
— Кое-чего! — Борис Николаевич струйкой отправил на стол тяжко звякнувшие монеты. — Потом с понятыми сосчитаем, взвесим. Под подушкой, вот здесь, под тюфяком были.
Соседка зашептала, закрестилась.
— Шесть наполеандров! Поскрести тут стоит! — решил Борис.
— Вот ведь какой! — соседка заглядывала на стол.
— А, говорите, дверь он не запирал?
— У кого хошь спроси — не запирал! Он вообще в последнее время и не вставал-то почти. Только Таньке, если нужна была, он все орал. Теперь чего говорить, а то, иной раз, как ночью закричит, когда все спят: «Таня!» Ему что? Мало, что все спят. Голосок у него был пронзительный такой и весь как все равно
— Какой? — спросил Роальд. — Придавленный?
— Ну, такой, как это сказать? Ну, как все равно придушенный. А вон — золото имел!
«Что же, — подумал капитан Роальд, — жрец?»
И желтое лицо с открытым бессмысленным глазом вслед за его движением медленно высунулось из-за угла письменного стола.
«Значит, выходит, ты это и был? Что же ты? Тогда все нити к этому тройному делу тут, что ли, и пересеклись и оборвались? И твой незабываемый голос тоже оборвала смерть?»
Глава 5
Есть две принципиально разные смерти, рассуждал капитан Роальд, есть два разных события. Скажем, в первом случае, назовем его «первым», — ужас и недоумение перед несправедливостью такой вот внезапной, незапланированной смерти, когда твой уход обрывает множество нитей, оставляет кучу загадок, уже никогда с достоверностью никем, ничьими усилиями не разрешимых. В случае «втором», с подведением итогов, предисловиями и наказами, передавая томные приветы родственникам и друзьям, кивающим с готовностью мокрыми от слез носами, да пусть даже ты одинок и тебя провожает в вечность шарканье чужих ног и грохот табуреток на кухне и ты знаешь, что все сиротеющие вещи (книжки, инструменты, сувенирный медведь-бедолага, начищенный недавно кран, опустевшее зеркало) теперь наверняка не смогут угодить новым хозяевам и погибнут без тебя, ты все равно представляешь себе и их и свой путь, ты всем все прощаешь, неизбежность предсказуема и обыденна, ближайшее, во всяком случае, будущее понятно и доступно.
Роальд рассуждал, скрестив руки, прислонившись поясницей к полке, повешенной низко, в расчете на безногого хозяина, всю комнату, всю квартирку осадившего постепенно до своего уровня, даже репродукции разместившего на «детской» высоте и, казалось, часто, даже чаще, чем чем-нибудь остальным, пользовавшегося обширной плоскостью пола; во всяком случае, радиоприемник, стаканы, стопки книг и бумажный пакет с яблоками стояли на полу. Под письменным столом стояли новенькие кожаные тапочки, чрезвычайно двусмысленно выглядевшие: дар исходящего желчью знакомого? Щекочущее воспоминание? Может быть, хозяин просто берег паркет? Заходил же ведь некий друг или родственник. Переобувался. Хотя, нет, не берег. Пересекающиеся следы от велосипедных шин инвалидной коляски. Следы эти, сдвоенными змейками петлявшие по всей комнате и даже под столом, сходились к порогу меж комнатой и прихожей и, слившись в две борозды, прободали взлохмаченный порог. На обеих дверных филенках на равной высоте остались проеденные ручками коляски выемки.
Покойный вообще был деятельной личностью.
Он выпиливал лобзиком. Он курил сигары. Он собирал репродукции. Он не брезговал джином и ромом. Он, как все слышалось из прихожей и с лестницы, «щупал» Таню. Он много читал.
Сейчас он был невероятно, окончательно одинок. Его желтое лицо, на котором кто-то опустил и придавил пятаками мятые веки, то и дело заслоняла от Роальда спина Магницкого. На спине то шла складками, то натягивалась рубашка защитного цвета. Магницкий бурчал и стучал пузырьками. Участковый, очень серьезный малый с простым, добрым лицом, стоял радом с тахтой, держа свою фуражку в руках, как кастрюлю, полную супа, и осторожно уводил ее в сторону от взлетающих рук Магницкого.