Зона испытаний
Шрифт:
Долотов промолчал.
– Итак, ни я, ни Долотов, ни Руканов не подсказали Разумихину, как Чернорай воспримет это решение, какую моральную травму нанесет оно ему, и как, наконец, воспримет эту замену экипаж лайнера. Обсуждая назначение Долотова, Савелий Петрович и Разумихин беспокоились о пользе дела, их можно понять. Руканов, как обычно, не торопился с выводами. Так кому, как не нам с тобой, Боря, нужно было воспротивиться этому назначению? Но и мы промолчали. Я не решился возразить начальству, ты не подумал о последствиях, и в один прекрасный день Чернорай слышит: уступи свое место, у нас есть подозрение, что ты не справишься с работой. «Почему? – мог бы он спросить. – Разве какой-нибудь отдел КБ жаловался, что не получает нужных результатов испытаний?»
– Никак нет. Во всяком случае, мне об этом никто не говорил, – уверенно отозвался генерал.
Теперь я попрошу вас, Иосаф Иванович, как одного из ведущих инженеров и члена летного экипажа С-441, коротко высказать свое мнение о Долотове и о допущенной им ошибке.
Углин встал, застегивая пуговицы на пиджаке. Видимо, пока он приводил в порядок мысли, руки сами собой наводили порядок в костюме.
– Борис Михайлович, по моему мнению, такой же высококлассный летчик, как Чернорай, и каким был Лютров. Вот что я могу сказать, если я правильно понял, о чем идет речь. Что же касается ошибки… Смена положений стабилизатора на взлете и посадке – новшество в управлении самолетом, и, как всякое новшество, его легко запамятовать, в особенности после трудного полета.
– Однако вы не запамятовали? – усмехнулся Руканов.
– Я нет, – Углин широко улыбнулся. – Но ведь не я за десять минут до того выводил лайнер из «штопора», не мне его нужно было сажать. Со стороны виднее… А вообще обстановка на борту была тяжелая… Я потому и полетел. Мне не полагалось…
– Благодарю, Иосаф Иванович, – Гай подождал, пока Углин сядет. – Так считает ведущий инженер, который был на борту самолета и хорошо представляет себе, каково пришлось командиру незадолго до посадки. Но вот… в министерстве мне показывают объяснительную записку другого ведущего инженера, которого не было на борту и который на правах исполняющего обязанности начальника отдела летных испытаний фирмы дает в этой запаске свое толкование происшествию, ни словом – запомните это! – ни словом не обмолвившись в защиту Долотова. Для Володи ничего, кроме факта, не существует. Он описывает, что произошло, ни звука не добавляя о том, как и почему это могло произойти, хотя, как вы знаете, Руканов был против назначения Долотова на лайнер, потому что «Вячеслав Ильич оказался в двусмысленном положении». Это слова Руканова. Когда объяснительная записка попадает в министерство, оттуда, как то и должно быть, приходит сердитая бумага с требованием «решить вопрос о возможности дальнейшего использования Долотова Б. М. в качестве ведущего летчика-испытателя». Я поинтересовался, как Руканов представляет себе решение этого вопроса, и может ли одна ошибка перечеркнуть весь послужной список Бориса Михайловича? Володя ответил мне примерно следующее – Петр Сансонович не даст соврать: нам-де, летному составу, платят не за прошлые заслуги, а за то, что мы в состоянии делать от аванса до получки… («Но и это еще не все, сукин ты сын!..») Я не исказил эту твою в высшей степени оригинальную мысль?
– Донат Кузьмич, вы… немного отвлеклись, – осторожно заметил Данилов.
– Извините, я заканчиваю. Но чтобы до конца было ясно, как далеко простирается непонимание Руканова…
– Послушайте, речь идет не о моем непонимании!
– …непонимание Руканова, что люди не роботы, – невозмутимо продолжал Гай-Самари, – мне придется покаяться в неблаговидном поступке, и уж воля Савелия Петровича оценить мое самоуправство по «номинальной стоимости». Дело в том, что я по своей инициативе отбил первый вылет дублера. Еще до запрета на его полеты. Нет, я ничего не знал о найденном дефекте в гидравлической арматуре. Меня вынудила к этому беседа Руканова с Долотовым перед вылетом. Да, Боря, тебя выпроводили с самолета по моей просьбе, потому что после беседы с Рукановым у тебя тряслись руки. Я не вправе касаться существа вашего разговора, но я знаю, какова цена начальнику, доводящему летчика до такого состояния перед вылетом, и чем он может кончиться, когда у летчика трясутся руки. Тебе не кажется, Боря, что рядом с Чернораем ты чувствовал себя не лучше?
Долотов промолчал.
– И в заключение перед тем, как дать слово желающим, я расскажу об одной новелле в рисунках из американского авиационного журнала. Рисунки следуют в таком порядке: летчик сел завтракать, жена сказала ему что-то неприятное, он вспылил, не допил кофе и выскочил на улицу; когда подошел к автомобилю, обнаружил, что забыл ключи; чертыхнулся с досады, взял такси; таксист ехал медленно, и летчик здорово поругался с ним; но все-таки опоздал на аэродром, за что ему сделал замечание руководитель полетов, а когда забрался в самолет, грубо оборвал механика, который пытался о чем-то предупредить… И последний рисунок: на разбеге самолет разлетается в щепки! Выразительно, правда? А все началось с одного неприятного слова за завтраком. – Гай оглядел повеселевшие лица, улыбнулся и закончил: – Прошу всех желающих высказать свои соображения по существу дела.
Некоторое время слышались смешки, говор, но никто не просил слова; видно, ждали, что Руканов не оставит без ответа выступление Гая. Но Володя сидел молча. Он был ошеломлен. Он едва понимал, о чем там говорят Боровский, ребята из экипажа Чернорая, Углин, Данилов, генерал… Молчал, кажется, один Ивочка Белкин. Он сидел, откинувшись в кресле, и, степенно сложив руки на животе, глядел на носки своих ботинок, делая вид, что занят какими-то важными размышлениями. Но Руканов понимал, что никаких особых размышлений у Белкина нет, что сейчас Ивочка не только не скажет ни слова в защиту его, Руканова, но и вообще не обнаружит своего отношения к делу, пока не станет ясно, что Долотова снимают с дублера.
Услыхав голос Гая, Руканов заставил себя вникнуть в его слова. Гай ставил на голосование предложение Добротворского «учинить» виновному инспекторскую проверку по всем статьям, дабы Долотов «подтвердил класс» летной и методической подготовки. Если оценки будут положительными, ограничить наказание строгим выговором. В случае серьезных замечаний – освободить Долотова от проведения дальнейших испытаний С-224 и понизить класс квалификации на одну ступень.
За предложение генерала проголосовали все, не исключая Руканова и Белкина.
– Здорово я тебя? – спросил Гай после собрания, встретив Долотова выходящим из раздевалки.
– По-божески. Руканову устроил избиение. Доволен, надо полагать?
– Но знаю, – Гай виновато улыбнулся. – Невеселое это-занятие – делать подлости.
– Даже ради правого дела?
– Даже ради правого дела.
– Выходит, жалеешь?
– Да нет… Так, мутит малость, будто сам себе доказал, что способен на гадости. – Он крепко потер лицо, словно что-то стирал с него.
– Донат Кузьмич!.. Техника простаивает! – слезно крикнул молоденький ведущий инженер нового истребителя.
– Ладно, Боря! Пойду одеваться.
Уходя, Гай хлопнул Долотова по плечу, но слабо, нерешительно, как бы сомневаясь, что тому будет приятен этот дружеский жест.
– Все в порядке, Гай! Слышишь? – крикнул Долотов ему в спину.
Гай кивнул и благодарно улыбнулся.
«Так и должно быть, Гай, – думал Долотов. – Так и должно быть, иначе все разладится к чертям собачьим!» Он поймал себя на мысли, что уже не считает, что такие, как Руканов, «помогают строить пирамиды». «Ему наплевать, что строить, кому служить, как веровать. Это даже не Одинцов». Долотов не заметил, что впервые делает сравнение в пользу своего армейского приятеля.
17
– Тихо! – заорал Карауш, врываясь в комнату отдыха с кипой свежих газет. – Читайте и не говорите, что вы не слышали!
Он рассовал по рукам еженедельник «Транспортная авиация».
– Чего читать-то, баламут? – спросил Козлевич, не очень любивший это занятие.
– Страница шестая, статья обозревателя товарища Одинцова под названием «Мужество и «рассуждения по поводу», – вещал Костя голосом зазывалы. – Обратите внимание, там два раза упомянуто имя известного бортрадиста К. А. Карауша.