Зона обетованная
Шрифт:
– А дальше чего?
– На погодку такую тоже не рассчитывали. На Леху вот не рассчитывали, который теперь на Глухой телепаться будет, нервы им трепать.
– Ну и что толку?
– Толку, что через день-два по такой погоде Омельченко в тайге сто собак не сыщут.
– Сыщут!
– Хер им. Я тоже не лыком шитый, камусом подбитый.
– Отсидишься в лучшем случае месячишко, а дальше сам выползешь.
– Месячишки за глаза хватит.
– Для чего?
– Это уже моя забота, ладно?
Настороженно вслушиваясь в каждое слово и едва сдерживая нетерпение, я наконец не выдержал:
– Да никуда вам убегать не надо! Есть возможность во всем разобраться. Прямо сейчас. Если, конечно, не поздно.
– Чего поздно? – насторожился Омельченко.
– Верно! – крутанулся на месте Птицын. – Побежали.
Он рванулся к двери, но тяжелая лапища Омельченко пригвоздила его к месту.
– Нет, мужички, так дела не пойдут. Пока полного консенсуса не сообразим, будем здесь загорать. В теплой дружеской атмосфере. Ладушки?
– Алексей, объясняй, где нам быть надлежит. Только самым кратким образом.
– Ну, где? – Омельченко по-прежнему крепко держал Птицына.
– Если бы знать, – хмуро сознался я.
– Надо немедленно Ирину отыскивать, – понизив голос почти до шепота, сказал Птицын.
– Она думает, что Хлесткин живой, – тоже шепотом добавил я.
Омельченко, нахмурив брови, переводил взгляд то на меня, то на Птицына.
– Ну? – спросил он, не выдержав нескольких мгновений нашей заминки. – Не ошибаются только покойники, и то только после того, как их закопают.
– А говоришь, умный! – заорал Птицын. – Почему она так думает?
– Почему?
– Потому что стрелялку твою ночью кому-то одолжила. Алексей вон наблюдал.
– Если наблюдал, почему не сказал? – не глядя на меня, спросил Омельченко.
– Смешно, конечно… Думал – сплю.
– А почему сейчас не думаешь?
– Она сама сказала.
– И за каким… бельмандом ей такая операция понадобилась?
– Значит, понадобилась, – пробормотал я.
– Узнает, что Хлесткина на самом деле, запаникует.
– Предлагаешь, чтобы на мне осталось? – дернулся Омельченко.
– Да не в этом дело! – закричал я.
– Не ори. В чем тогда?
– Она, кажется, пошла разбираться. А кому она нужна со своими разборками, если им надо, чтобы вы? Значит, что? Изолируют или вообще… А если мы ее перехватим, докажем, что она не знала, а она скажет, кто ее подговорил…
– Так они и дали сказать, – проворчал Омельченко.
– Не дадут, – согласился Птицын.
– Я тут у вас никого и ничего, – захлебывался я словами. – Куда она могла, к кому? Кто ее мог на такое? Зачем она сюда приехала? Кто она вообще такая? Я же не знаю. А вы общались и здесь все знаете. Хоть намек какой-нибудь? Им же сейчас только одно остается – чтобы ее больше не было. Тогда ни вам, – я ткнул пальцем в Омельченко, – ни нам… Я думаю, в милицию сейчас надо, она прежде всего туда должна. Потому что там сведения… Про вас мы ни слова. Так? – повернулся я к Птицыну.
– Естественно, – согласился тот. – Никакого смыслу.
Омельченко бесконечно долго, как мне показалось, смотрел мне в глаза, потом отошел от двери.
– Соображаешь, – сказал он. – Без начальника им такое дело не провернуть. Или прикупили, или вокруг пальца. Были у меня кое-какие наблюдения… И соображения… Ладушки, жмите. У них там сейчас небольшой бардак должен по поводу моих спрятушек. Может, поспеете. Если нет, будем по обстановке. Ты, Алексей, сюда потом лучше не заявляйся, могут засечь это дело. Насчет тебя они тоже на ушах должны. А Надехе шепни втихаря – так, мол, и так, пусть икру не мечет. Я их достану. Думали Омельченко голыми руками, как салагу какого…
– Не голыми, – не выдержал Птицын.
– Рви давай! – рявкнул Омельченко. – Приберут девку, точно тебе говорю, приберут.
Мы с Птицыным скатились с крыльца и что было сил побежали на другой конец поселка. Собаки с лаем помчались за нами.
Внутри жарко натопленного помещения милиции царили сонный покой и служебная полутишина. За одной из дверей лениво стучала машинка, где-то, судя по коротким отрывистым фразам, говорили по телефону, на столике дежурного чуть слышно бормотал транзистор. Дежурный поднял голову на стук двери. Разглядев наш взъерошенный возбужденный вид, раскрасневшиеся лица, услышав наше срывающееся усталое дыхание, приподнялся было со своего места, но, узнав Птицына, ухмыльнулся и снова прочно устроился на своем стуле. Дождавшись, когда мы подойдем к барьеру и остановимся в ожидании, он, словно впервые нас заметив, поднял голову и спросил:
– Что-нибудь случилось, граждане?
– Случится, – приподнявшись на цыпочки перед барьером, зло сказал Птицын. – В лоб тебе сейчас дам.
Дежурный снова ухмыльнулся:
– За что?
– Чтобы не выпендривался.
– Кто выпендривается? Вежливо спрашиваю – чем могу быть полезен?
– Это не ты спрашиваешь, а мы сейчас спрашивать будем. Понял?
Я с недоумением смотрел то на одного, то на другого, стараясь понять, какие отношения связывают людей, ведущих этот странный диалог.
– Ни вы мне, ни я вам – ни малейшего права ни спрашивать, ни отвечать. По инструкции! – весьма довольный своей находчивостью, заявил дежурный.
– Знаешь поговорку? – неожиданным шепотом спросил Птицын.
– Ну? – насторожился дежурный.
– Не плюй в колодец, не исключено, в нем тонуть придется.
– Не думаю, – поразмышляв, не согласился дежурный.
– Знаю, думать ты не любишь, но на этот раз очень советую.
– Ты советуешь, а инструкция не советует.
– Думать не советует?
– Не думать, а отвечать на вопросы посторонних.
Тут уже и я не выдержал:
– Вы что, знаете, какие мы вам зададим вопросы?
– Откуда?
– Тогда почему вы…
– Потому, – перебив меня, весьма вразумительно объяснил дежурный и опять ухмыльнулся.
Мне почему-то тоже захотелось дать ему в лоб, но Птицын пнул меня и как ни в чем не бывало спросил:
– Вопрос первый – майор здесь?
– Не имею права посторонним предоставлять служебные сведения.
– Я посторонний? – не выдержав, зашипел Птицын.