Зона сумерек
Шрифт:
Я обещаю даже больше, — наконец ответил он, — я сделаю для них все, что могу в рамках моей совести и офицерской чести. А это несколько шире рамок закона. Устроит тебя такой расклад?
Более чем, — кивнула Розали и заметно повеселела.
Имени Паши она так и не назвала. Запомнила, видно, их утреннюю стычку. Понадеялась, что подполковник СНБ Глеб Мозалевский и сам вспомнит Пашу и включит его в круг тех, о ком просила позаботиться мисс Розали Логан.
Что ж. Он помнил о нем.
Внезапно позади что-то бабахнуло с громким треском исполинской хлопушки, и над крышами, среди неподвижных звезд, расцвела желтая огненная роза. Второй хлопок последовал без задержки, и вслед ему — третий. В черном небе вспыхнули фонтаны света — белый и алый.
Она остановилась. Это было очень кстати, потому, что до козерожьей гостиницы оставалось ровным счетом два квартала, а он все еще ничего не решил. Видел бы его сейчас белобрысый…
Хорошо, что в темноте Розали не заметила его кривой усмешки. Не годится женщине смотреть на такое. Хотя эта — видела всякое. Но, все равно — не годится.
— Глеб?
Да? — он обернулся с готовностью, которая удивила бы его, пожалуй, возьми он труд задуматься. Впрочем, ему не было нужды думать. Он знал.
Почему ты всегда один?
Лицо Розали, ее медные волосы во вспышках салюта казались нарисованными акварелью прямо в сухом, горячем воздухе. Серо-рыжие глаза смотрели с напряженным вниманием, и в них дробились отсветы догорающей розы.
Ты уже спрашивала об этом, — произнес он, — тогда…
Она не стала уточнять когда. В тот вечер, когда в прокуренном баре, сотрясающемся от ритмов «попсы» он узнал ее глаза… Или в другой. На берегу прозрачной реки. В месте еще не воздвигнутых Врат.
И что ты ответил?
Неожиданно с кошачьим воплем распахнулась старая форточка, и на тихую улицу выплеснулась волна бьющейся о стены музыки и страстного, обжигающего голоса. Знаменитейший хит Черной Уитней… "Я буду любить тебя вечно"…
Но это было не важно. А важным оказалось то, что Розали от неожиданности вздрогнула, отступила назад, каблук подвернулся, он подхватил ее, спасая от падения и от травмы и его опалило огнем рыжих волос.
В Эдеме не выжимали сок из винограда, — беспечно рассмеялась она и вдруг вздрогнула, — откуда это?
Наверное, из какого-нибудь фильма, — беспечно солгал он, волевым усилием зажимая бешеное сердце.
Праздничный фейерверк наконец отгрохотал и город снова погрузился в темноту, только огромные звезды смотрели с небес, да шпиль Шлосс-Адлера даже в этой непроглядной темноте умудрялся выглядеть еще более черным.
Так что же ты ответил, — напомнила Розали.
Я не ответил, — улыбнулся он.
"Нет, ты не станешь меня жалеть. Ты помнишь, что мужчины не принимают жалости. Напрасно. От тебя я приму что угодно. Даже смерть. Но пусть мир перевернется, если я скажу об этом. Природа слова непостижима. Пока ты лжешь
— тебе верят, но стоит тебе сказать правду — и ты навек ославлен как лжец".
Серо-рыжие глаза сияли напротив. Слишком близко. Казалось, вечер наполнился электричеством и вокруг них бесятся невидимые, но смертельные разряды. Останавливаться не имело смысла, да он бы и не смог. Апокалипсис неминуем. Глеб Мозалевский привлек ее к себе. Она дернулась, пытаясь отвести взгляд, но он не пустил. Если "держать глаза" достаточно долго — скоро ей станет безразлично насилие. А потом оно станет желанно.
Плоская коробочка сама оказалась в руке. Тот самый последний ход в игре, после которого ситуация просто обязана стать патовой.
Тонко зазвенела невидимая струна. Этой мелодии не слышал никто из живущих. Он и сам ее не слышал. Она родилась не на земле, а "в небесных струях чистого эфира", откуда и была добыта так, что лучше промолчать об этом. Крышка открылась. На белом шелке темнело толстое кольцо. Под пару тому, что носил он. Только гораздо меньше.
— Что это? — слабо вздрогнул голос.
Наш с тобой пропуск в рай, — глухо сказал он, — в наш личный рай. Куда мы и Его не пустим…
Слова не имели значения. Только взгляд. Не отводя глаз он взял тонкую руку и одел на безымянный палец темное, почти черное кольцо. Оно подошло идеально. Еще бы! Только для этих пальцев его когда-то и выковал хромой бог и сын богов.
"Лилит… Долго же я ждал. Но теперь ты — моя. На все то время, которое еще осталось этому невезучему миру. Я соединяю крепче, чем Бог".
Он поцеловал приоткрытые губы даже не пытаясь укрыться от тысячеглазого неба. Но оно молчало и звезды светили совершенно по-прежнему. Так и должно быть, вспомнил он. "Никто не придет на помощь побежденному". Когда-то он сам придумал этот закон.
Глава 3.
Паша очнулся от давящей тишины. Голова разламывалась. Он попробовал шевельнуть рукой — та повиновалась, хотя и со скрипом. Наручники с него, видимо, сняли. Паша тронул затылок, и едва не подскочил от боли, пробившей его от макушки до пят словно копье. Но в некотором роде, боль даже помогла.
Встряхнула его, заставила прийти в себя. Медленно и осторожно Паша открыл глаза.
Над ним стояла смерть.
Он так удивился, что даже забыл испугаться. Смерть — один к одному — была старуха из мрачных анекдотов медицинского «черного» фольклора. Плотный белый саван. Капюшон, за которым не угадать лица. Костлявые руки — скелет, едва обтянутый высохшим желтым пергаментом. Одну руку Смерть, в лучших традициях тех же анекдотов, тянула к нему. В другой была здоровенная блестящая коса.
— Ты за мной? — глупо спросил Паша.
Смерть не ответила, продолжая безмолвно тянуть к нему свою костлявую лапу. Это было настолько жутко, что Паша почувствовал легкое шевеление в районе прически.
— Ты ошиблась, — тихо и, как ему показалось, убедительно произнес Паша, — я — не твоя добыча. Не рожденный, но сотворенный, смерти не подвластен…
Но Смерть и на этот раз ничего не ответила, продолжая маячить в полумраке со своей косой.
Это было уже просто невежливо. Паша вскинул голову, огляделся… И едва не втянул ее назад, как черепаха. Справа, в каком-нибудь сантиметре от него висела паутина и в центре ее черная мохноногая тварь размером со спаниеля таращила безумные глаза. Слева был воткнут в плаху огромный топор, кровавая лужа под ним растеклась, грозя затопить его ноги.