Зона затопления
Шрифт:
– От-тец убит был в первой схватке! – вступили Алексей Михайлович, Зинаида, Ирина Викторовна, Ульяна. – А мать живу-у в огне сожгли!
– Зачем, скажи, судьбина злая, – грянули Чуклин, Леша Брюханов, Галина, – ты разорила дом родной?
Сестра осталася сироткой,А я остался сиротой.– Сестра остал-лася сироткой, а й-я-а оста-ался сир-рото-ой!
С сестрой мы в лодочку садилисьИ тихо– С сестрой мы в лодочку садились и ти-ихо-о плыли по реке-е.
Но вдруг кусты зашевелились,Раздался выстрел роковой,Злодей убил мою сестрицу,И стал я горьким сиротой.– Злодей, – пели не глядя друг на друга, но теперь смотрели не вниз или вбок, а куда-то вверх, и глаза были светлые, сухие, светящиеся, – убил мою сестрицу, и стал й-я-а го-орьким сир-ротой.
Кругом, кругом осиротел я,Кругом я горький сирота,Нет у меня отца и мами,Нету сестрицы у меня.– Нет у меня отца и мами, нету-у сестриицы у меня-а!
Взошел я на гору крутуюИ посмотрел я на село.Горит, горит село родное,Горит вся родина моя.И уже срывающимися голосами дотянули второй раз:
– Горит, горит село родно-я, го-ори-ит вся-а ро-одина моя-а!
Печку на ночь топить не стала – только вьюшки задвинула, чтоб не выдувались остатки тепла, – добралась до кровати и легла одетая, накрылась одеялом и еще сверху пальтишком.
Поплыла, поплыла в сон, радуясь ему как никогда – самое страшное было лежать и думать. Но мозг утомился за этот день, мысли уже давно путались, и вот перепутались окончательно, и всё провалилось…
И снова толчок. Забытья будто и не было. Ирина Викторовна приоткрыла глаза и глянула на окно.
В прямоугольнике густая синь. Брезг. Раннее-ранее, но все же утро. И значит, надо подниматься. Подниматься, оживать, жить дальше.
Телу было тепло, а лицо знобило, и, вдыхая, Ирина Викторовна чувствовала, насколько изба выстыла. Прогреется нескоро, тем более что печку не зарядила, придется щепать лучину, выкладывать в топке колодец… Пока разгорится, и пора будет идти. Прощаться и идти…
Выбралась из-под одеяла. Села. Сунула ноги в чуни. Продышалась, дала время телу привыкнуть к новому положению. Потом поднялась. Прошла на кухню. Несколько секунд не решалась щелкнуть выключателем. Щелкнет, но свет не появится, и станет совсем тоскливо. И, кажется, силы сразу оставят, и не сможет уже ничего. Сядет, и будет сидеть, и заледенеет в этом сумраке.
Свет был. Был свет, слава богу… Леша Брюханов не бросил. Наверно, всю ночь возле дизеля продежурил. Спасибо.
Первым делом потюкала топором по сухому полешку, отколола несколько полосок. Достала из-под лавки у порога кусок бересты… Экономила бересту, клала на растопку понемножку, а тут запихала не скупясь. Сверху положила полоски. Чиркнула спичкой.
Огонек побежал по желтоватому листу, пуская черные жирные завитушки дыма. Береста затрещала, зашевелилась, как живая. Языки огонька зацепили дерево, и вот занялось. Ирина Викторовна положила сверху сухие полешки, закрыла дверцу. Медленно поднялась с коленок.
– Счас оживеет воздух, – зашептала, – счас все будет…
Включила плитку, поставила чайник. Удивилась, почему не сразу включила, а сначала стала растапливать… Вода бы уже теплой была. А так умывалась почти ледяной.
Что ж, надо собирать вещи. То немногое, что сможет донести до парома.
Собирала и убеждала себя, что просто едет в город на день-два, а потом вернется и все будет здесь по-прежнему. Как было. А слезы кипели в горле, рвались к глазам, перекрывали дыхание. Ирина Викторовна глотала, глотала эти горькие слезы, но они снова поднимались, лезли, щипали, разъедали глаза. И вытягивали, вытягивали остатки сил… Набивала она сидор, словно могилу копала.
Забурчал чайник и вскипел точно так же, как вчера, позавчера, тысячи раз до этого. Ирина Викторовна сняла его, налила кипятка в заварник. Постояла, упершись руками в стол, подождала, пока настоится. Сесть боялась. Сядет – и не встанет.
Качнулась, дошла до буфета, взяла чашку с полочки… Раньше здесь было много чашек, кружек, стопками возвышались тарелки, блюдца. Теперь почти пусто. Посуда в городе. Вся квартира там в коробках, мешках, тюках. Круглый стол с расшатанными ножками, стулья один на другом, трубы ковриков, три разобранные кровати, разобранный шкаф, единственное кресло, в котором любил сидеть вечерами муж, наломавшись по хозяйству…
Вот приедет, и надо будет все расставлять, разбирать, развешивать. Гоить комнату, кухню, ванную, туалет, прихожую – эти квадратные метры. За дверью – подъезд, не ее пространство. А здесь всё ее – и двор, и стайки, баня, дровяник, огород с каждой былинкой и комком земли…
Налила заварки в чашку, открыла крышку заварника и вылила обратно. Подождала и налила снова с четверть чашки. Потом – уже доверху – кипятка из чайника. И пожалела, что заварила столько – придется выбрасывать… Обычно испитой чай высыпала в огурцы или под смородину; зимой заворачивала его в старые целлофановые пакеты, замораживала и весной разбрасывала по огороду. А теперь куда?
Еще недавно каждая мелочь шла в дело – негодного мусора не было. Одно сжигала, другое приспосабливала в хозяйстве. В квартире же столько придется бросать и бросать в ведро, таскать и таскать в контейнер во дворе. А потом этот контейнер повезут, вывалят на помойке, увеличивая мертвую территорию… Городская жизнь.
Помялась над столом и все-таки села, достала из пакета плоский сухарь, налила на него из ложечки чаю, посыпала сахаром. Откусила передними, пока еще целыми зубами, стала рассасывать сладковатый хлеб…
Вчера принялись было убирать в клубе со стола, а потом бросили. Так и оставили тарелки с едой, ополовиненную бутылку водки, недопитую бражку.
– А эт! – окликнула Зинаида уходящую Галину Логинову. – А противень-то! Добрый ведь.
Та отмахнулась:
– Да куда его… В ту плиту, в квартирную, не влезет… Пускай остается…