Зона зла
Шрифт:
Полковник вздернул седые брови. Посмотрел на лейтенанта удивленно: в самом деле ему безразлично, где служить или рисуется по молодости?
Мишин выдержал пристальный взгляд, не сморгнул. Полковник вынужден был пояснить, чего добивается:
– Мне не нужна телячья покорность. В разведку должно идти с желанием либо не идти вообще.
– Вы сказали, вам нужен хороший минер. Я – хороший. Приказывайте.
Полковник приказал. И вот теперь уже в роте спецназа Мишину снова учиняют допрос.
– Захотел, и все.
– Захотел, значит? Думаешь, поверю? Мишин, пойми: захотеть можно
– Не знаю от чего. Согласился, и все.
– Тогда давай разберемся вместе.
– Давайте.
– Может, тобой движет патриотизм?
Разобраться в собственных чувствах человеку сложнее, чем в чувствах других. О других мы всегда знаем больше, нежели о себе, о чужих недостатках судим круче, чем о собственных.
– Не знаю.
– Это уже хорошо. – Майор Духов вынул из кармана пачку сигарет. Толстыми заскорузлыми пальцами извлек одну, прихватил губами. Неожиданно громко втянул носом воздух. Принюхался.
– Вот зараза! Как ветерком от кишлака потянет, так у нас дерьмом начинает вонять. – Он высек из зажигалки огонек, прикрыл пламя ладонью, так, чтобы оно не слишком светило. – Патриотизм, Мишин, это на политзанятиях. Интернациональный долг. Освободительная миссия… Все там – для замполита. А здесь у меня… Короче, если ты знаешь, что это не патриотизм, – уже неплохо.
– Почему?
– Не терплю, когда патриотизмом козыряют. Чтобы ты не усомнился во мне и не побежал докладывать особистам, могу пояснить. Скажи, мы здесь, в Афгане, защищаем родину? Или воюем хер знает с кем и хер знает за что?
Мишин пожал плечами. Он не любил политических рассуждений и словесности. Железки – обычные и взрывающиеся – это дело другое, конкретное.
– Ладно, ты ответа не дашь, постесняешься. Скажу я сам. Ты знаешь, сколько я здесь служу? Попер третий год. А всего в армии пятнадцать офицерских лет. За этот срок успел побывать в Эфиопии, теперь в Афгане. Ты с ходу найдешь Асмару на карте?
Мишин отрицательно мотнул головой.
– Честно. Тогда скажи, что я там защищал? Родину? Точно так же здесь… Короче, Мишин, если хочешь остаться и работать со мной, забудь романтику. Мы наемники у своего государства. И ты им станешь, если пойдешь ко мне.
Мишина эти слова задели за живое. Слово «наемник» для него прозвучало оскорблением. Оно не вязалось с тем, что ему говорили все годы учебы высокообразованные политические воспитатели.
– Зачем вы о себе так?
– Не о себе, о нас. Что такое наемник? Это высокий военный профессионал. Специалист, обученный убивать других и при этом умеющий оставаться живым. Воевать за деньги. Правда, западный наемник – солдат удачи, как там еще говорят, – воюет за большие деньги. Наш, советский, – за гроши. Чтобы компенсировать нищету и сгладить чувство риска, нам объясняют, что надо быть патриотами. Там этой лабудой мозги не задымляют. Зато хорошо платят. Вот и вся разница. Чтобы ты не подумал, будто я не патриот, скажу: воюю честно. Другого дела в жизни не знаю. Ни пахать, ни ковать железное – не обучен. Если ты, Мишин, согласен стать профессионалом – милости прошу.
– Товарищ
– Мишин! Пошел ты со своим училищем знаешь куда? Тебя готовили четыре года, так? Скажи, сколько раз за это время в тебя стреляли? Прицельно? А сколько человек ты убил?
– Вы же знаете…
– Потому и спросил. Стать профессионалом можно только в бою. После того как сам определишься, чего в тебе больше – желания спасти шкуру и выжить или убить противника и остаться живым. Учти, в бою романтики никакой. Сперва надо ползать брюхом по камням, потом получить пулю в лоб. Лейтенантов, зеленых и неумелых, здесь щелкают как курчат. Кто-то из них спивается. От отчаяния и страха. Короче, идет отбор…
– Возьмите меня, товарищ майор.
– Хорошо, Мишин, возьму. Но учти, первым делом научу тебя грязному делу – убивать. Тому, чему из-за скромности тебя не научили в училище.
– Как палача?
В сознании Мишина шевельнулось нечто такое, что заставило его съязвить. И в самом деле, за все время пребывания в стенах училища никто из преподавателей подобных мыслей курсантам не высказывал. Лишь однажды подполковник Зайцев, преподававший основы ядерного оружия, заметил: «Нам, военным, должно быть все равно, убьют нас палкой или водородной бомбой». Поэтому услыхать в открытую то, что стыдливо замалчивалось, оказалось не так-то просто.
Духов воспринял реплику Мишина без возмущения. Видимо, подобная реакция на его сообщение не была первой и единственной.
– Дурак ты, лейтенант. Палач убивает безоружных и обреченных на смерть чьим-то решением. Я буду учить тебя убивать тех, кто собирается сделать то же самое с тобой, лихим молодцем. Пуля-дура, Мишин. Это неоспоримо. Она, зараза, летит и убивает, хотя ею в тебя не целились. От такого никто из нас не застрахован. А я тебя постараюсь научить оставаться в живых, когда тебя загнали в угол и целятся. Да, ты сам-то хорошо стреляешь?
– Снайпер.
– Хвалю. А нож? Ты кого-нибудь убивал ножом?
– Ножом? Нет.
Ответ прозвучал так, словно лейтенант вообще-то уже убивал кого-то, вот только ножом этого ему делать не приходилось.
– Научим.
Прямота суждений Духова неприятно задевала Мишина.
Все мы давно и хорошо научились прикрываться щитом красивых слов. Убийцу в обществе теперь элегантно именуют английским словом «киллер». Человек, по долгу службы приводящий в исполнение смертные приговоры, у нас давно не называется словом «палач».
Он – исполнитель.
Военные, обязанные в полной мере владеть искусством убивать, об этом мало задумываются. Генералы Генерального штаба, обводящие синими овалами города в странах вероятного противника, которые предназначены для сожжения ядерным огнем, думают только о том, как наиболее полно использовать силу оружия, но никогда не говорят: «Вот этот удар убьет сто тысяч людей». Когда политики публично заявляют, что их страна готова к применению «адекватных мер», они избегают всяческих уточнений. Между тем «адекватные» меры – это приказ политического руководства страны руководству военному внести в реестр ядерных объектов новые цели.