Зори над Русью
Шрифт:
— Быть Пимену владыкой! — кричал Дорофей.
В ответ дьякон Григорий сунул ему кулаком в живот.
— Ивану!
— Пимену!
Кормчий ухватил за рукав толмача Ваську Кускова.
— О чем они? Или упились?
Васька отмахнулся, выдернул рукав, заорал:
— Пимену быть митрополитом! Пимену!
— Прокляну! — надрывался Иван.
— Проклянешь? Еретик! — Пимен выхватил грамоту, развернул.
— Читайте, отцы! Дал мне сию грамоту князь Дмитрий, на случай, ежели с Митяем какая беда приключится.
Сразу стало тихо.
— Пусть протодиакон прочтет.
— Читай, Давыд.
— Читай!
Давыд взял из рук Пимена грамоту, кашлянул, загудел:
«От великого князя…»
Никто не ждал, что у Пимена за пазухой такое припасено. Слушали с опаской, притихнув. Куда же тут спорить, если под грамотой покачивается на шелковом шнуре печать великого князя. Только архимандрит Иван, едва Давыд кончил читать, заметался, закричал:
— По лжи ходите! Ложью глаголете! Дайте срок, царю и патриарху открою глаза! Все ложь и грамота ложная!
— В железо его! — крикнул Пимен.
Святые отцы собрались в кучу вокруг отбивавшегося Ивана. Кормчий с интересом смотрел на свалку, а увидав Ваську Кускова, выскочившего из свалки и утиравшего подолом рубахи кровь на расцарапанном лице, пристал:
— Да скажи наконец, чего попы не поделили?
— Иди ты, латынец, знаешь куда… Не до тебя! — огрызнулся Васька.
17. В НИКИШКИНОЙ КУЗНЕ
Над черным заречным лесом, почти касаясь его зубчатого края, висел огромный подрумяненный блин месяца, а глубоко внизу, пересекая поперек темную полосу Оки, дрожала и дробилась красноватая маслянистая полоса. Вот на нее выползла темная тень парома, еще немного — и паром ушел со светящейся полосы, скрылся в прибрежном мраке. Слышно было, как скрипнули сходни. Один–единственный воз съехал на берег и медленно полз на кручу. Вот он остановился. Старческий голос, прерываясь кряхтеньем и кашлем, окликнул:
— Есть тут кто? Откликнись! Никак кузню вижу?
— Кузню, — отозвался человек, стоявший у ворот.
— Господи, слава те! Удача нам. Охромел коняга у нас. Подкуешь, мил человек?
— Какая ковка на ночь глядя.
— Да ты хошь погляди коня–то, а подкуешь утречком. Мы бы и в посад не поехали, у тебя заночевали.
— А кто вы такие будете?
— Мы–то? Мы, милай, торговые гости. Ты не сумлевайся, мы и за ковку, и за постой заплатим. Сворачивать, што ли?
— Ладно! Так и быть.
— Как тебя, друже, звать–величать?
После короткого молчания кузнец откликнулся:
— Никишкой.
— Вот и ладно, дорогой, вот и ладно. Ты, видать, здесь недавно? Я этот подъем к Серпухову знавал, а кузни твоей не припомню.
— Недавно.
— Отколь сам–то?
— Здешний. — Никишка отвечал с явной неохотой, но купец пристал.
— Молодой. У кого ремеслу кузнечному учился?
«Вот привязался, исподнее выворачивает, — думал Никишка. — Так я тебе и скажу, как с Фомой работал, как на Паучиху спину гнул. Хоть и дома, а помолчать лучше, как–никак, кузня стоит не за серпуховскими стенами, а на краю посада. Не ровен час, узнает Паучиха. Старуха, чтоб беглого вернуть, на любой разбой пойдет».
Видно, старик почуял тревогу Никишки и, боясь хозяина рассердить, расспросы бросил, заговорил о другом.
— Ты, Иване, покажи кузнецу Пегашкино копыто.
Пока спутник старого купца распрягал коня, Никишка проводил старика в избу, вернувшись с фонарем, кратко приказал:
— Свети. — Осматривая копыто, Никишка только головой качал: — Подкова потеряна, копыто разбито. Издалече едете?
— Из Орды, — ответил Иван, поднимая фонарь с земли. Взглянув в это мгновение на него, Никишка чуть–чуть не ляпнул:
«Ишь ты каков! Уродятся же такие — из рыжих рыжие!» — Вовремя одумался, пробормотал, косясь на красные вихры:
— Пойдем в избу.
— Я тут под возом заночую. Старик не велит добро без присмотра оставлять.
— Он тебе отец или дед?
— Нет, просто знакомец. Я у него в товарищах.
Войдя в избу, Никишка поправил лучину в светце, она вспыхнула ярче. «И этот рыжий! Такой же!» — Никишка удивленно уставился на старика.
— Ну как Пегашка?
— Повременить ковать придется.
— Что делать, что делать! Не прогонишь — поживем у тебя. Коня тоже пожалеть надобно, ибо сказано: «Блажен иже и скоты милует». А коню досталось: от Литвы до Серпухова путь немалый, ох немалый. — Разматывая онучу, старик журчал и журчал ласковой скороговоркой и вдруг спросил:
— А что, князь Владимир Андреевич ныне в Серпухове?
Никишка и сам не знал, почему вопрос старика заставил его насторожиться.
— В Серпухове, — неохотно ответил он и полез на полати. Старик потушил лучину, поворочался на лавке, затих, а Никишка долго не мог заснуть.
На следующее утро спозаранку пошел в Серпухов на княжой двор. Правду говорят: «С кем поведешься, от того и наберешься». Перенял Никишка Фомкину повадку, поругался на княжом дворе. Еще бы, вздумали спрашивать, почто он к князю просится.
Владимир Андреевич сидел наверху, в горнице. Перед ним лежал Еллинский летописец, [288] но князь не читал. Навел на него раздумье Иосиф Флавий своим «Сказанием о трех пленениях Ерусалима». [289]
288
Еллинский летописец — искаженное эллинский (греческий). Летописный свод ряда авторов.
289
Иосиф Флавий, еврей по происхождению, был военачальником, предался римлянам и за услуги перед поработителями родины получил от римлян императорскую фамилию Флавий. Жил в Риме и написал «Историю Иудейской войны». Это замечательное произведение было переведено русскими с греческого текста в XI веке.
«Были мужи разумные и битвы творили с великой мудростью. А я… — Владимир Андреевич вздохнул. — Как дойдет дело до сечи, у меня ни мудрости, ни расчета, знай рублюсь…» — Услышав скрип двери, князь поднял голову от книги. Лысиной вперед, согнувшись под низкой притолокой, вошел дворецкий.
— Княже, к тебе кузнец Никишка просится, какое дело у него, не сказывает, знай себе орет, стервец.
— Пусть войдет. — Князь закрыл летопись.
Войдя, Никишка бухнул сразу:
— Вчерась ночью, княже, приехали ко мне в кузню лихие люди.