Зори над Русью
Шрифт:
— Ты, Васютка, о чем?
— Я, тятя, про луки. Этот на фрягов, этот на бесермен, а этот на армен, тот в углу на ясов, рядом с ним на черкасов, а у входа на колонке на буртасов. Все!
— Ну вот видишь, как складно получилось, на всех мы с тобой луки припасли.
Покачав головой, мальчик возразил:
— Ты, тятя, об ордынцах забыл, для них ты лука еще не склеил.
«Ишь вихрястый, как повернул», — про себя засмеялся мастер, но вслух ничего не сказал. Поправив в светце лучину, он тяжело опустился на лавку.
«Темно. Лучину поправишь, а все равно темно. И глаза устали… Слезятся. Но вон какие грамоты из Орды шлют…» Вздохнул, взял неоконченный лук, с привычной сноровкой принялся прилаживать роговые пластинки…
Звено к звену ложились события, в разных местах, в разное время, а сцеплялись они в одну цепь. Звенья!
Пурга! Как встретила русские рати на литовском рубеже, так и метет. Рубеж! Горько подумать. Брянщина — исконная русская земля, а лежит за рубежом великого княжества Литовского, и идти по этой земле надо, щитами прикрываясь, копьями щетинясь.
Князь Владимир Андреевич Серпуховский смотрел через Десну на заснеженные стены Трубческа. [291] Вместе с ним московские, серпуховские, псковские бояре и среди них князь Андрей Ольгердович. Ольгердович! А стоит под московскими стягами, а в Трубческе родной брат его Дмитрий Ольгердович заперся. Умер старый Ольгерд, начался разброд в Литовском княжестве. Начался.
Выше и ниже города, поперек Десны, чернели темные вереницы ратей, там в челе войск шел воевода Боброк, но где он сейчас был, никто не знал. Давно Боброк не гнал вестников.
291
Трубческ — современный город Трубчевск Брянской области.
А град, притихнув, ждал приступа.
«На стенах, наверно, смолу варят». — Так думал князь Владимир, тщетно стараясь разглядеть сквозь пургу дым со стен града.
«Белым–бело над Десной, не то что дым, и град плохо виден».
— Всадник!
Слово это сказал Андрей Ольгердович. Он настороженно вглядывался в белую мглу, щурил глаза, а глубоко в прищуре улыбка спрятана.
«С чего бы? Не с чего улыбаться князю Андрею!»
Но Ольгердович не стал скрывать радости. Подойдя к Владимиру, сказал:
— То брат мой скачет!
«Еще далеко, еще лица не различишь, а Андрей говорит: «Брат!» Значит, знал заранее! Значит, ждал брата! Значит, сговорились они!»
Не мог понять Владимир Андреевич, радоваться или тревожиться от таких мыслей: одолевала тревога.
Всадник между тем приблизился, вот и лицо видно.
«Да! Дмитрий Ольгердович! Он! Как на брата похож, и очи одинаково щурят, и носы у обоих тонкие с горбинкой, и даже светлые бороды одинаково снегом запорошены».
— Володимир Андреевич, будь здрав! Здравствуй, Андрюша! И вы, бояре, здравствуйте!
Дмитрий Ольгердович сорвал шапку, трижды мотнул поклон: князю, брату, боярам и, нахлобучивая ее, сразу о деле заговорил:
— Отъедем на лед, Володимир Андреевич. С глазу на глаз потолковать с тобой надо.
Владимир тронул коня. Позади голоса бояр:
— Обожди, княже, как можно без охраны!
Владимир и ухом не повел. На льду Десны он остановил коня, поджидая отставшего Ольгердовича.
— Говори, князь Дмитрий.
— Ты, Володимир Андреевич, сам знать должен, как у нас в Литве после смерти отца моего дела обернулись. Стол великокняжеский захватил Ягайло, Андрея из Полоцка согнал, а Андрей — ему брат старший. Испил горя Андрюша. Спасибо, псковичи его приняли, а то совсем беда. Нынче беда на мою голову — Ягайло до меня добираться стал, и если ты Трубческ возьмешь, ему это на руку будет, а не возьмешь — все едино рати мои в битвах с тобой лягут, и против Ягайлы я не устою. Наградил меня бог братцем. Вот я и думаю: ты меня побьешь, я тебя побью, а мне все едино худо, и отдал бы я тебе град без боя, кабы знать, что Дмитрий Иванович меня в Москву примет.
Ждал Ольгердович, что ахнет от неожиданности князь Владимир, а он лишь подмигнул понимающе да и спросил:
— Хочешь сидеть князем во граде Переславле?
Пришлось ахнуть Дмитрию Ольгердовичу.
— В Переславле–Залесском?
— Ну да! Ждали мы, что ты на бой с нами не станешь, и на сей случай брат Дмитрий велел тебе Переславль сулить. Собирайся с женой и детьми, с боярами и ратниками. Там под Москвой никто тебя не тронет, конечно, если… если ты из воли Москвы не выйдешь.
Дрогнуло гордое лицо Ольгердовича, затрепетали тонкие ноздри, еле сдержался князь, не всхлипнул:
— Пусть верит мне Дмитрий Иванович! А чтоб знал он верность мою, скажу тебе то, о чем вам на Москве еще неведомо: Мамай ждет лета, чтобы на Русь идти…
— Нам то вестимо!
Ольгердович как будто и не слышал этих слов, продолжал:
— А чтоб вернее Русь разгромить, Мамай в поход Ягайлу позвал…
— Ягайлу?!
Или порыв ветра забил рот Владимира снегом, или тревога сдавила горло, только захлебнулся он, замолчал, а Ольгердович докончил:
— И обещал Ягайло на зов Мамая прийти!
Весной новое звено легло в общую цепь.
Смущенно переступая ногами в растоптанных лаптях, мужик украдкой косился на пол.
«Конешно, ростепель, а все же невежество, наследил в хоромах у князя, натекло с лаптей».
Дмитрий Иванович поднялся с лавки, шагнул к мужику, тяжелый, плечистый. Мужик невольно попятился, но князю было не до мокрых лаптей.
— Ты кто? — спросил он.
— Гонец. Я же тебе о том сразу сказал.
— Откуда?
— Из Рязанской земли. Деревня наша порубежная, на полдень от Рязани, а дальше степь. Узнали мы, что Мамай заповедал улусам своим, дабы ни един земли не пахал, а были бы готовы на русские хлеба. Узнали и раздумались, на миру решили меня к тебе послать. Грамотку пономарь писал, из псалтыря листок вырвал, не обессудь, хартии нам достать было негде, дело наше смердье.
— Почему ко мне пришел? Почему не в Рязань, к своему князю Олегу? Туда ближе.
— Далече от нас до Олега. Продался он Мамаю. Боярина Епифана Кореева к безбожному Мамаю и к нечестивому Ягайле посылал он, чтоб сговориться, чтоб, значит, вместе на Русь идти. Олег, конешно, себя бережет, его татары сколько раз били, а нам, смердам, каково? Улусы ордынские на русские хлебы придут, они не посмотрят, что Олег с ними заодно, нас ограбят, нас в рабство уведут. Олег свою шкуру спасает, а до нашей ему дела нет.