Зори над Русью
Шрифт:
— То дело древнее, и поминать его почто? Ну к чему ты о зиме приплел, ныне еще осень.
Поп метнулся по срубу, ударился о стену, охнул, закричал со слезой в голосе:
— Мне в этом срубе зимой околеть аль тебе, архимандрит Переславский? Узнал я тебя! Глумиться пришел аль еще зачем? Говори!
Пимен отшатнулся, побледнел, потом, овладев собой, совсем приник к окошку, прошептал:
— Пришел выручать тебя, но орать будешь — уйду! Имени моего ты не ведаешь. Понял?
Из сруба так же тихо:
— Понял, отче! Имя твое я забыл.
— Вот и ладно. Из монастыря выручить тебя я не властен, на то воля князя, но в келью из сруба перевести можно. Будешь жить, как все монахи живут. Ну как?
— Заставь век бога за тя молить! Спаси! — задохнулся поп.
Пимен совсем притиснулся к оконцу, шепнул почти беззвучно:
— А за то ты мне корешков добудешь. Но помни: сболтнешь — в сруб!
Поп молчал. Пимен почувствовал, что лоб у него опять взмок.
«Сейчас завопит поп, выдаст меня!»
Но поп не вопил. Пимен наконец спросил:
— Ну что ж ты?
Поп, давясь рыданиями, пробормотал:
— Какие сейчас корешки, где их добудешь? Осень. А до весны в срубе мне не прожить.
— Ладно, на слово поверю. В келью пойдешь сейчас, а корешки припасешь по весне. Весной снова приду.
Поп как будто проглотил последний всхлип.
— Только бы из сруба выбраться! Сырость заела. Опаршивел я. Тело в язвах. Выручишь — будут тебе весной корешки. Только выручи, отец… отец… прости, имени твоего не ведаю.
— Ладно. Понятлив ты, поп, и лукав даже слишком. Товарищ твой где?
— Не бывал мне поганый еретик товарищем, — снова завопил поп, но Пимен не стал слушать его вопли, приказал:
— Волоки его к оконцу.
Илья подошел сам, спросил хмуро:
— Зачем я тебе, отец архимандрит, понадобился?
Пимен начал было приглядываться, но Илья подался назад, только два глаза горели из полумрака. Так и не разглядев его лица, Пимен сказал:
— Мне смелые людишки надобны, а ты, еретик, не трус?
— Не трус и не еретик! Еретики вы все…
— Я с тобой не спорить пришел, — оборвал Пимен, — слушай, бери в разум: из сруба тебя монахи не выпустят.
— Нет, куды там, — подтвердил Илья.
— А я выпущу и к себе на службишку возьму, но и ты, что прикажу, сделаешь.
Злым, лающим смехом отозвался Илья:
— Значит, ножам кого пырнуть аль корешки подсыпать — мое дело будет?
— Твое. И чтоб не умствовать у меня, догадлив больно…
— К чему умствовать, — тихим голосом начал Илья, — я и без того насквозь тебя вижу, святой отец, правду я мужикам говорил: «Не кормите монахов — слуг сатанинских». Боярам да князьям учиться у вас злодействам пристало! Пауки! Аспиды! Василиски! — гремел Илья в исступлении.
Пимен сперва попятился, потом бросился к срубу, несколькими ударами задвинул доску волокового оконца. Крики Ильи стали глуше.
Осторожно, с оглядкой к Пимену подошел игумен.
— Что скажешь, отче?
Пимен круто повернулся к нему, негромко, но яростно прохрипел:
— Попа выпустить, еретика удавить!
Игумен покачал головой.
— Он и сам не долго протянет, а давить негоже: грех.
— Нельзя ждать! Язык у него длинный!
— Что ж, — понимающе откликнулся игумен, — язык укоротить можно. Небось, с резаным языком немного наговорит…
15. УТАЕННЫЙ КОРЕШОК
С тяжелым грохотом опрокидываются на берег косматые от пены валы, разбиваются, катятся назад. Вслед за ними шелестит галька. Не по–летнему разбушевалось Черное море, такая буря осенним месяцам под стать.
Поп Митяй мечется по берегу потный, злой и для спутников своих страшный. Только генуэзец–кормчий присел на камень, жует овечий сыр и с любопытством посматривает на попа. Здесь, в Каффе, генуэзец — хозяин. Сказал: «Не поведу корабль, пока не стихнет». — И сколько бы ни бесновался поп Митяй, корабль останется в гавани Каффы.
К Митяю подошел архимандрит Пимен, начал уговаривать:
— Почто, владыко, сердце себе травишь? Не век быть буре. Дай волне самую малость поутихнуть, мы не мешкая на корабль сядем, птицей он в Царьград полетит.
Митяй остановился, посмотрел пустыми глазами на Пимена.
— Дивлюсь тебе, архимандрит Переславский, дивлюсь! Ведь знаешь, что Дионисия князь отпустил.
— Знаю! И ты, владыко, знаешь, что мне про то ведомо, о чем же толковать?
— Как о чем? Ведь Дионисий…
— Знаю, Дионисий князю поклялся к Царьграду без его слова не идти, а вернулся в Новгород Нижний и солживил, недели не промедлив, в Царьград побежал. Мы вышли позже, но Дионисий кружным путем по Волге бежит, а мы прямо шли.
Митяй топнул.
— Мамай нас задержал!
— На много ли? Пустое!
Прищурясь, подозрительно поглядывая на Пимена, Митяй отошел на пару шагов, вернулся, сказал в раздумье:
— Думаешь, не обогнал нас Дионисий?
— Не обогнал.
Подойдя вплотную, Митяй неожиданно спросил о другом:
— Худо было попу Ивану в срубе сидеть?
— Худо! Как в могиле!
— Дай срок, обогнал нас Дионисий али нет, а в срубе ему сидеть!
— Твоя воля, владыко.
Митяй опять топнул.
— Ты другое разумей. Бурю пережидать ты меня уговариваешь. С каким умыслом? То ли в самом деле обо мне тревожишься, то ли за свой живот опасаешься, а может, ты с Дионисием заодно! А?
Судорога пробежала по лицу Митяя.
— Смотри, отче Пимен, не сесть бы тебе в сруб заодно с Дионисием. Вдвоем, чаю, веселее будет.