Зори над Русью
Шрифт:
Дуня сперва стояла завороженная, потом подошла к самой круче; здесь вершины растущих внизу деревьев оказались почти вровень с ней. Ухватившись за сучок, повиснув над обрывом, она дотянулась, стала обрывать свободной рукой пушистые ветви. Душа тонула в такой же мягкой, пушистой радости. Как хорошо!
В миг единый наваждение пропало. За спиной Дуня услышала шорох, оглянулась, сразу увидела сквозь светлую зелень березняка меж белых стволов такую же белую рубаху, лишь красная вышивка на вороте выдавала ее.
«Что за человек в лесу — разве разглядишь, но коли следом крадется, добра не жди!»
От страха ослабели руки, разжались пальцы, державшие сучок, и, ломая ветви, Дуня полетела вниз с обрыва.
— Княжна!
Бориско продрался сквозь березняк, подбежал к обрыву.
— Княжна!
На дне у корявых темных корней увидел ее неподвижное тело. «Убилась!» Торопливо полез вниз.
Дуня лежала оглушенная. Сарафан в клочьях, повыше виска светлые волосы потемнели от крови.
Бориско встал на колени, начал тормошить ее, повторяя одно и то же:
— Княжна! Княжна! Опомнись!
Отклика не было.
Парень посмотрел вверх. Круто! Не втащишь!
Поднял Дуню на руки, стал осторожно спускаться по дну оврага. Мелькнула мысль: «Спасу княжну, князь отблагодарит, долг простит, из холопов отпустит».
Выбрался на берег, осторожно положил княжну, зачерпнул пригоршню воды, плеснул ей в лицо. Она только вздрогнула, застонала, но глаз не открыла.
«Что делать? На усадьбу бежать? Негоже ее здесь оставить, а нести сил не хватит — на княжеских харчах отощал».
По счастью, на реке показались рыбаки, их–то и повернул Бориско к усадьбе.
Дуня лежала на дне лодки в забытьи, не слышала, как нос ладьи ткнулся в берег, как Бориско, соскочив прямо в воду, побежал в гору к усадьбе. Когда подняли ее на руки, открыла глаза, увидела испуганное лицо тиуна Прокопа. Трясущимися губами он еле выговаривал:
— Княжна, Евдокия Дмитриевна, помилуй!..
Жгло висок, в голове мутилось, и Дуня ничего не ответила Прокопу, закрыла глаза. Но тиун не отставал, бормотал, бормотал неотвязно.
— Что я батюшке твоему скажу? Помилуй, княжна, ответь, как ты сорвалась?
Дуня наконец очнулась, сказала с раздражением:
— Отстань, Прокоп, и без тебя худо, и дело вовсе пустое. Сорвалась, и все тут, вон Бориски испугалась, подумала — чужой кто.
Княжну подняли, неосторожно тряхнули, от острой боли в виске она опять впала в полузабытье, не разобрала, с чего вдруг свирепо закричал Прокоп, не видела, как он сорвал с себя кушак, повалил Бориску на землю и, притиснув коленом, начал вязать ему руки за спиной…
Узнав о беде, князь Дмитрий разгневался, приказал:
— Холопа в узы!
Через день новый приказ:
— Княжну в город! Посажу дочь в терем, — решил князь, — нечего ей по лесам одной бродить, долго ли до греха.
Но тронуть ее сразу нельзя было: по лесным дорогам больную не повезешь.
Ходила за ней Патрикеевна. Старуха была хитрющая, тянула время, на все приказы князя один ответ: «Нельзя трогать княжну: хворая».
Когда княжьи люди очень нажимали, старуха стучала на них своей клюкой и шамкала беззубым ртом:
— Берите ее, голубушку, берите, псы! До Суждали не довезете, отвечать вам. Ироды!
Спорить с ней поостереглись: ей лучше знать — ворожея.
Так и жила Дуня в деревне, но в июле все повернулось по–иному.
В горницу к Дуне пришел тиун Прокоп, крестясь на образа, он тем временем покосился на няньку, проворчал беззлобно:
— У–у–у… лиса! Недаром батюшку твово Патрикеем звали, в самый раз пришлось. — Поклонился Дуне. — Ты меня, княжна, прости, но больше покрывать вас с нянькой не могу, боюсь своей спиной ответить. Придется в Суздаль ехать немедля.
— Прокоп, голубчик… — начала было Дуня.
Прокоп перебил:
— Не проси, княжна, боле нельзя. Худые вести. Дядюшка твой, старшой братец нашего князя, Андрей Костянтинович, волею божьей, помер. Вестимо, беда одна не ходит: другой твой дядюшка, князь Борису не посмотрев на то, что батюшке твоему он брат молодший, в Нижнем сел. Сама понимаешь, нашему князю Нижегородский стол потерять — нож вострый, бо Новгород Нижний не в пример богаче Суздаля. Дмитрий Костянтинович походом на Бориса Костянтиновича идти сбирается.
— Опять усобица! Пропасти на них нет! — причитала Патрикеевна.
Дуня молчала. Доводы Прокопа падали в пустоту. Не знала раньше, что так вот, всем сердцем, любила она князя Андрея. Встал он в памяти как живой, чуть сутулый, борода клочковатая и сам такой же, вроде ощетинившийся. За суровый нрав и смелый язык многие его не любили, а батюшка пусть самую малость, но побаивался. Горяч был князь Андрей, как отцу–то от него за Москву доставалось… Москва… Митя… Тоже горяч и тоже из памяти не уходит.
Княжна задумалась и забыла о Прокопе. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, наконец стал покашливать, не решаясь иначе напомнить о себе. Княжна наконец подняла на него глаза, улыбнулась:
— Ладно, поеду, но не тотчас, а завтра поутру. Видно, терема мне не миновать.
8. В ПОСЛЕДНЮЮ НОЧЬ
Своих бед и забот у княжны было вдосталь: и болезнь, и терем, в который отец обещал запереть ее, а потому о Бориске она и не вспомнила.
Но не забыла о парне Патрикеевна. Услышав ответ княжны Прокопу, старуха подумала: «Или нынче в ночь выручу парня, или никогда».