Зори над Русью
Шрифт:
— Вот еще кто–то ополоумел, в соборе орет.
Ополоумевшим был Семен Мелик. В поисках жены и сына метался он по Кремлю, прибежав к Успенскому собору, с разбегу бросился внутрь, протиснулся сквозь толпу; бабы, ребята закричали; перекликая их, Семен звал свою Настю.
Митрополит Алексий шел быстро, люди едва успевали расступаться, теснились, давали дорогу.
— Ты что в божьем храме орешь! — гремел, сам того не замечая, митрополит.
— Владыко, владыко, жена моя, сынок пропали!
Алексий подошел вплотную, схватил Семена за плечи, тряхнул с силой.
— Вот и видно, что обезумел. Где их сейчас найти в таком потоке огненном? Воин ты, бегать так тебе зазорно! Других спасай, авось и твои спасутся, — повернул Семена, толкнул в спину: — Иди!
Едва тот выбрался из собора, как лицом к лицу столкнулся с Федором Кошкой.
Боярин с ходу накинулся на Семена:
— Семен Михайлович, кстати приспел! Мне князь разбойными делами ведать велел, я всех гридней по граду разогнал воров бить, людей у меня нет, а тати повсюду. Вот и сейчас на торгу Парамошу грабят. Бери владычных робят и туда. Живо!..
На торгу шла потеха. Разбив лавку знаменитого золотых дел мастера Парамоши, станичники драли ризы с икон.
Самому Парамоше худа не сделали, лишь руки за спиной ему скрутили, чтоб не мешал. Мастер метался из лавки в мастерскую и обратно, умолял:
— Родимые, полегше! Родимые, не корежьте!
— Полно, дедко, выть, — смеялись тати, — образов не тронем, а ризы… не прогневайся!
Парамошу толкали, он продолжал бегать, путаясь в длинном кожаном фартуке.
— Ой, родимые, ой, воры, полегше! Вы посмотрите, работа какая! Узорочье–те, чекан–те какой! — причитал мастер и тут же ястребом налетел на одного из станичников:
— Ты што, пес, деешь? Ножом филигрань [138] колупаешь! Да я эти нити золотые сколь время скручивал, молоточком плющил, ишь зернь ровная какая получилась, а ты ножом…
Парамоша не договорил: удар шестопера положил станичника замертво. Митрополичьи люди нагрянули как снег на голову.
Крестя татей ошуюю и одесную, [139] Семен прорывался сквозь свалку в мастерскую. Там, около развороченного горна, увидел вора, по всем повадкам, атамана.
138
Филигрань, или скань, — художественные изделия из скрученной проволоки, которая изгибалась в виде тонких узоров. Скань могла быть и сквозной, и напаянной на металлическую пластинку. На ту же пластинку напаивали мельчайшие зерна металла — зернь.
139
Ошуюю — налево, одесную — направо.
Тать повернулся, гикнул дико.
Знакомая черная борода. Неужто Фомка? Вот как опять встретились! А Фома уже прыгнул на Семена, тот не посторонился, не отступил, принял друга на щит, бросил о земь.
Фома рычал, ругался. Подоспевшие воины придавили его к земляному полу, вывернули из руки заветный Фомкин нож с бусинкой.
На площади среди связанных станичников Семен подметил одного молодого, паренек дрожал, всхлипывал.
— Вижу, не обык ответ держать?
Парень заплакал:
— Впервой, дяденька. Это он меня сманил, — кивнул на Фомку.
Фома ощерил зубы.
— За такие слова, Бориско, тебе голову отвернуть мало. Помри, а товарища не выдавай!
Семен отошел.
Фома крикнул вслед:
— Эй, Семен, погоди!
— Чего тебе, Фома?
— Вот што: со мной как хошь — заслужил! На тебя не гневаюсь, а за парня заступись. Кроме этого дела, грехов за ним нет. Сманил его я.
— То дело княжье.
— А ты, значит, в судьи еще рылом не вышел… — попробовал задрать Фома, но Семен только головой кивнул, соглашаясь. Лаю не получилось.
13. КНЯЖИЙ СУД
Утро стояло тихое, точно и не ревел вчера огненный ураган. Дымы, поднимавшиеся еще кое–где с пожарища, уходили столпами в небо.
Дмитрий шел вдоль стены, изредка оглядывался через плечо на князя Владимира да Мишу Бренка, те отстали: задерживались у каждого сруба, видимо, совещались, как чинить. Нетерпеливо встряхивая темными густыми кудрями, Дмитрий шел дальше, у Троицкой башни остановился, задрал голову кверху.
Обгорелая стрельня завалилась, весь верх ее громоздился костром. Дмитрий в раздумье тронул обугленные бревна, посмотрел на ладонь, рукавом стер пятно гари, опять оглянулся.
— Скоро вы там? — И, не дождавшись Владимира и Бренка, вошел в башню.
Сначала в ее черном чреве трудно было что–либо разобрать, но, приглядевшись, Дмитрий увидел ступеньки лестницы. Перила сломаны упавшими сверху матицами, но лестница, кажется, цела. Полез осторожно, нагибаясь под вздыбившимися черными бревнами: тронь их — придавят. В башне тихо, лишь над головой что–то поскрипывает да сверху с легким шелестом падают угольки.
Князь добрался до верхнего боя, огляделся. Через обрушенные, развороченные бойницы далеко видны прясла [140] кремлевских стен. Давно ли, вчера еще их дубовые срубы, поставленные цепью вплотную друг к другу, набитые землей и каменьями, казались неприступными твердынями?
140
Прясло — участок стены между двумя соседними башнями.
А ныне!
Дмитрий сверху видел, как Миша Бренко на пару с Владимиром легко стронули тяжелое бревно; за ним пошло второе, третье, подняв тучу пыли, рухнул большой пласт земли.
«Не держат стены насыпи, а земля набита плотно, распор велик: только тронь — все валится». Вздохнул, отвернулся, посмотрел вдаль на черное пепелище Занеглименья. Оттуда ужо доносился стук топоров…
«Каждый раз так: построятся, обживутся, сгорят единым часом, и опять за топоры».
За спиной раздалось хлопанье крыльев: голубь.
— Что, сизячок, птенцов ищешь? Погорело твое гнездо? А у меня Москва погорела, такая напасть! Ты хоть поворкуй, что ли, все веселее будет…
Но голубь молчал, сидел нахохлившись, а когда Митя протянул руку, чтоб погладить его, пугливо сорвался с места, полетел прочь. Нет больше старых башен, где так привольно жилось голубиному племени.
Внизу Кремлем шли бояре Вельяминовы: Василий Васильевич да брат его Тимофей, этого вчера на пожаре зашибло: боярин хромал.
Тысяцкий окликнул Бренка: