Зорькина песня
Шрифт:
— Подожди! Подожди! — сердито закричал начальник. — Война, война. Ий-е! Жигиты, давай иди, говори людям; кто помогает быстро хлопок грузить, в первую очередь сажать вагоны будем.
Комната опустела. Дармен, всё ещё хмурясь, посмотрел на Зорьку, застывшую в углу, и вдруг широко улыбнулся.
— Видал-миндал? Иди садись… кушать хочешь?
В это время зазвонил телефон. Начальник снял трубку. Прислушался. Поднял бровь и хитро посмотрел на Зорьку сквозь длинные узкие щёлочки глаз.
— Я… здравствуй, здравствуй, Баскарма! Как не видал? Здесь, куда денется?
Он положил трубку, упёрся локтями в стол, погрозил Зорьке указательным пальцем.
— Нехорошо, кызымка, зачем бегала? Директору больно сделала… Хорошего человека обидела.
Зорька молчала. Теребила и мяла воротник платья, не в силах совладать с дрожью.
Начальник прищёлкнул языком и с досадой хлопнул себя ладонями по коленям…
— Э-э, совсем глупый стал! Давай кушать будем, са-авсем другой разговор пойдёт, хорошо?
Дармен снял с шеи платок, заменяющий ему шарф, расстелил прямо на письменном столе. Выдвинул ящик и начал живо выкладывать на платок куски лепёшек, кружочки белого прессованного сыра, сушёный урюк.
— Папка-мамка войну кончат. В детский дом приедут: давай директор, нашу кызымку — а тебя нет… Хорошо? Нехорошо.
Зорька покорно кивала. У неё кружилась голова от голода и нетерпения. Она почти не слышала слов начальника, ей было всё равно, что с нею будет потом, лишь бы сейчас скорей дали поесть.
В комнату заглянул железнодорожник с моржовыми усами.
— Дармен-жан, выйди на секунд, тут один гражданин…
Начальник вышел. Зорька, разморённая едой, задремала, уютно свернувшись калачиком на скамейке.
Разбудил её крик. В комнате толпился народ. Грузный мужчина с брезентовым портфелем тыкал в лицо начальнику пачкой бумаг и кричал негодующим начальственным басом:
— Я вам не грузчик!
Зорька испуганно вскочила. Ей показалось, что она услышала голос Кузьмина. Вот таким же негодующим начальственным басом он кричал на неё в школе: «Я тебе все фокусы припомню!»
Нет, она ни за что не вернётся в детский дом! Ни за что!
Зорька попятилась и незаметно выскользнула в дверь.
На улице быстро темнело. Ветер усилился. Гнал по земле охапки сена, сухой помёт. Взметал над паровозами сверкающие снопы искр. Мысль, что скоро наступит ночь, пугала Зорьку, она нерешительно остановилась. Может, и правда вернуться? Начальник хороший, разве он хочет ей плохого? А Николай Иванович?! Кузьмин, наверно, ему такого наговорил!.. «Позор, — скажет — военное время! — И пальцем будет тыкать как тогда в Нинку. — Всему детскому дому позор из-за таких, как она!»
Нет, в детский дом возвращаться нельзя… А куда? Сейчас Зорька была сыта, в кармане курточки лежал про запас кусок лепёшки, и поэтому будущее уже не казалось ей таким мрачным. Она плотнее запахнула курточку и побежала в самый конец привокзальной площади, где было много народа. Там её труднее будет найти.
Глава 22. Кумалаки
Возле
Старик то собирал шарики, в горсть, то бросал их на платок и что-то говорил сидевшим вокруг него на корточках женщинам. Они согласно кивали головами, с тревогой и надеждой вслушиваясь в быструю речь старика.
Зорька подошла ближе. Сидят себе люди и разговаривают. Кругом шум, суета, а эти будто на отдельном острове. Интересно!
Старик собрал шарики в горсть, прикрыл сверху рукой, потряс и резко бросил на платок. Шарики побежали в разные стороны, цокаясь боками, и замерли группами и поодиночке. Старик наклонился, несколько секунд внимательно рассматривал шарики, сосредоточенно наматывая на палец конец бороды. Потом поднял голову.
— Суюнши! — радостно сказал он русской женщине в старом, залатанном на локтях мужском пальто. — Когда кумалаки падают так, говорят: «Уже видна тропа, по которой идёт караван!»
— Это как же, значит — живой? — спросила женщина, недоверчиво разглядывая кумалаки. — Ты правду гадаешь?
Старик собрал бороду в кулак, укоризненно покачал головой.
— Женщина! — важно и немного обиженно сказал он. — Я пас стада, когда тебя ещё не было на свете. Я ходил толмачом с кызыл-аскерами, когда ты ещё держалась за подол матери. Спина моя давно превратилась в сухую арчу, но никто не слышал от старого Токатая слова неправды. «Ценность слова — в истине» — так говорил мой отец. У ай, женщина, пусть исчезнут с твоего лица морщины горя и отчаяния. Твой жигит жив! Победа стоит за его спиной, и в сердце твоего мужа пылает огонь мужества и смелости!
Женщина встала и протянула старику деньги, но старик отвёл её руку.
Он собрал кумалаки в горсть и снова бросил их на платок. Женщины слушали старика так, словно от него зависело всё. А главное — живы ли те, кого они ждали с войны.
Подошёл пассажирский поезд. Люди с мешками заметались по перрону. Женщины, окружавшие старика, всполошились, похватали свои кошёлки и замотанные тряпками вёдра.
Старик сидел неподвижно, задумчиво процеживая бороду между пальцами. Зорька переступила с ноги на ногу, кашлянула. Старик шевельнулся. Достал из-за пазухи кожаный мешочек, осторожно развязал шнурки, прихватил оттуда двумя пальцами щепотку какой-то зелёной травы и заложил её за щёку. Зорька изумлённо смотрела на него.
— Ты хочешь о чём-то спросить меня?
Зорька смущённо замялась.
— Разве в доме, где ты живёшь, тебя не учат уважать старших?
— Здравствуйте, — сказала Зорька и, осмелев, попросила: — Посмотрите, пожалуйста, мой папа живой?
Старик тронул шарики ладонью.
— Живой.
— А мама? — заторопилась Зорька. — И ещё брат, дядя Лёня, бабушка, Даша и потом… в каком госпитале Вася?
— Уай, девочка, я слышу, у тебя много родных людей. Это хорошо, значит, ты не одинока.