Зощенко
Шрифт:
«Так или иначе, у всех желающих найти легендарное золото были тяжелые поражения и большие потери.
Что же касается Экспедиции подводных работ особого назначения, то, вопреки всему, поражения не последовало. И хотя золото „Черного принца“ и не было найдено, зато было найдено то, что давно превысило огромные суммы, каковые желали найти искатели морского клада.
За пятнадцать лет работ Эпроном были подняты со дна моря двести пятьдесят судов, из которых больше половины восстановлено и бороздят воды морей и океанов.
Помимо судов, Эпрон дал нашей промышленности сто сорок тысяч тонн металла, поднятого с морского дна.
И в свете этих дел меркнет сияние
Очерковый, описательный характер имела и повесть «Тарас Шевченко», написанная сразу же после поездки в Киев весной 1939 года на торжества по случаю 125-летия со дня рождения поэта, где Зощенко был одним из главных выступающих. Охватывая всю трагическую жизнь Шевченко, повесть о нем, естественно, рассказывала и о крепостничестве, и о солдатчине, тяготы которых он испытал на себе, и о прочих унижениях и ущемлениях, выпавших на долю великого «мужицкого поэта» в царскую эпоху.
Эти свои повести Зощенко не «записывал» ни на какого подставного автора (за исключением «Шестой повести Белкина»), не писал их от лица своего типизированного сказчика и не предоставлял в них герою право самому рассказывать собственную историю. Они писались напрямую автором по фамилии Зощенко, старательно изучавшим «материал» (например, он около полугода знакомился с работой ЭПРОНа, с водолазным делом, выезжал на места производимых работ) и затем профессионально передававшим этот «материал» читателю в виде литературного произведения. Но — странное дело! — именно в этих повестях не стало вовсе самого Зощенко с его неповторимым блистательным талантом, который и создал, прославил это имя. Эти повести могли принадлежать любому другому вполне заурядному автору. Кроме, опять-таки, «Шестой повести Белкина», написанной Зощенко к 100-летию гибели А. С. Пушкина, широко, на высшем государственном уровне отмечавшегося в СССР в 1937 году. В этой повести Зощенко, как бы в напоминание о себе-художнике, блеснул своим виртуозным даром стилизации, создав изящное художественное произведение, вполне соответствующее стилистике пушкинских повестей, записанных на Ивана Петровича Белкина.
И тут соблазнительно было бы предположить, что и эти его заурядные повести могли быть стилизацией под неназванного автора-соцреалиста. Но они не были стилизацией, они писались всерьез, без тени игры, с полным старанием Зощенко «переделать себя», стать «как другие люди», и с отречением для этой цели от своего таланта…
30-е годы — пора, когда Зощенко было уже не до его таланта сатирика. А не писать вообще или писать «в стол» Зощенко не мог. Вот его признание, сделанное в одном из писем Е. И. Журбиной: «Я есть в некотором роде машина для литературных работ и весьма не сильный человек для жизни». Однако писать теперь, по-прежнему широко печатаясь, означало необходимость соответствовать требованиям власти, требованиям ее идеологических установок. И болезнь Зощенко, его ипохондрия, вызывая стремление к исцелению, продиктовала ему «смену курса литературного корабля» в сторону приемлемости и заурядности, чтобы быть «как все».
…И еще одно направление появилось в литературной деятельности Зощенко во второй половине 30-х годов. Начиная с 1937 года он все больше времени отдает рассказам для детей.
3. СЕМЕЙНЫЕ ОТНОШЕНИЯ
К началу тридцатых годов отношения Зощенко с женой вошли в тот противоречиво-устойчивый круг, который крепился общими насущными интересами и ставшими уже привычными житейскими связками и давал также каждому из супругов автономный выход вовне.
Сам Зощенко не вел дневники, и о его
Имея это в виду, обратимся к опубликованным записям 30-х годов, в наибольшей степени характеризующим взаимоотношения в семье Зощенко.
Вот запись, сделанная летом 1930 года, когда вся семья находилась в сестрорецком Курорте:
«Сегодня „28 июля“ — 13 лет моей жизни с Михаилом. 13 лет назад произошло то, что „связало наши жизни“.
Жалею ли я об этом? Этот человек не дал мне счастья… Немножко „яркой страсти“ в молодые годы, несколько лет „обеспеченной“ жизни в зрелые — вот и все, что я от него имела.
Несколько „приятных“ разговоров с умным человеком — вот еще можно прибавить…
И это — все…<…>
Сегодня Михаилу 35 лет… Ведь „тогда“ — я „подарила ему себя“ — наивно и романтично.
Сегодня же я подарила ему 3/4 банки абрикосового варенья — на целую не могла уже достать абрикос. Он был очень доволен, наверное, не меньше, чем 13 лет назад… Подарила ему еще флакон одеколону — шипр, он любит, устроила „праздничный обед“ с пирогом. <…>
Михаил после обеда, несмотря на дождь, уехал на бега. Хотел вернуться вечером. Хотя бы он догадался — привез мне какой-нибудь подарок к сегодняшнему 13-летию… <…> Кстати — возвратившись из Москвы, из 1000 рублей, полученных из „Мюзик-холла“, он дал мне 200 р. Правда, мне было бы приятнее, если б он сам купил бы мне что-нибудь, привез бы из Москвы какой-нибудь маленький подарок…»
На страницах воспоминаний, относящихся к зиме 1931 года, есть такие строки:
«Михаил устает, худеет.
Обдумывает новую повесть, считает, что откроет ею какие-то новые горизонты. Я, по правде, „новых“ мыслей не вижу в ней. Но одно время он был страшно увлечен этой работой. Осенью — работал на заводах — в „стенной газете“ — тоже „общественная нагрузка“.
„Ревизор“ закрыт, он что-то делает в детском журнале — „Ленинских искрах“.
Увлекается он картами — покер, преферанс — и радио. Уверяет, что страстно любит музыку, кажется, — это правда. Последнее время разговаривает по телефону с „девицами“. Больше я не знаю о его жизни». (По поводу «новой повести» в 1971 году было сделано уточнение: «Очевидно — „Возвращенная молодость“».)
Показателен летний эпизод 1931 года:
«Михаил получил путевку в Дом отдыха печатников в Новом Афоне. 26 мая выехали из Ленинграда. <…>
Вообще первое впечатление от Афона было самое неблагоприятное, тем более что обед в монастырской трапезной оказался ниже всякой критики, к тому [же] и сервировка, и ужасные, грубые подавальщицы, и совершенно „пролетарские“ соседи за столом, не умеющие даже прилично есть, — все это было так ужасно, что мы с Михаилом решили прожить здесь не более 10 дней, нужных для осмотра Афонских красот, а затем уехать в Гагры. <…>