Зови меня своим именем
Шрифт:
Я никогда не радовался дневному сну так безмятежно. «Еще успеется окунуться в горе», — подумал я. Горе должно было прийти обязательно, может быть, незаметно — так эти вещи происходят, как я слышал — и не будет никакого облегчения. Игнорировать его, тем самым уничтожая. «Это жалкий, трусливый поступок», — говорил я себе, прекрасно зная, что в этом я был ас. А если бы оно неудержимо захлестнуло меня целиком? Если бы оно захватило и не отпустило? Горе, пришедшее остаться навсегда. Если бы оно сделало со мной то же самое, что я мечтал сделать с ним в те ужасные ночи: словно отобрало какую-то важную часть моей жизни, как часть тела, и потеря Оливера — все равно что потеря руки? «Ты будешь видеть его призраки повсюду
Странная идея охватила меня: «Что если мое тело — только мое тело и мое сердце — так остро нуждаются в его? Что тогда делать?
Что если ночами я не найду себе места, пока он не окажется рядом со мной, во мне? Что тогда?»
Размышления о боли до самой боли.
Я знал, что я делаю. Даже в своем сне я знал, что я делаю. «Пытаешься привить себя, вот что ты делаешь — в итоге ты просто убьешь все — подлый, коварный мальчик; вот, кто ты такой: подлый, бессердечный, коварный мальчик». Я улыбнулся внутреннему голосу. Солнце светило прямо на меня, и я любил это солнце любовью язычника ко всему в этом мире. «Язычник, вот кто ты такой». Я никогда не думал, насколько люблю землю, солнце, море… людей, вещи. Даже искусство пришло на ум. Или я вновь себя обманывал?
В середине дня я осознал, что наслаждаюсь сном самим по себе, а не как спасительным убежищем. Заснуть в собственном сне и видеть сны — разве может быть что-либо лучше? Нечто настолько совершенное, как чистое благословение, осенило меня. «Должно быть, сегодня среда», — подумал я, и в действительности была среда. Шлифовальная установка гудела во дворе, затачивая каждую режущую поверхность в нашем доме. Мафалда, как всегда, болтала с мастером, держа его стакан лимонада, пока он скользил инструментом по шлифовальному камню. Скрипучий щелкающий звук его колеса, он трещал и шипел в горячем воздухе, становясь для меня блаженством. Я никогда не мог признаться сам себе, насколько счастливым в тот день сделал меня Оливер, съев мой персик. Конечно, это тронуло меня, но еще и польстило, словно его жест сказал мне: «Я верю каждой клеточкой своего тела, что каждая клеточка твоего тела не должна, никогда не должна умереть, но если ей придется умереть, то пусть лучше она умрет в моем теле». Он открыл частично приоткрытую балконную дверь, зашел внутрь (у нас не было настроения для разговоров тогда); он не спрашивал, может ли войти. Что я собирался сделать? Сказать: «Ты не можешь зайти»? Я протянул ему руку, приветствуя и желая сказать: «Я не собираюсь больше обижаться, больше никогда я не буду обижаться», — и позволить ему проскользнуть ко мне в постель. До того, как я уловил звук точильного камня и цикад, я не знал, сплю я или вижу сон, но оба состояния были приятны — спать или видеть сны — они были одинаковы, я был рад им обоим.
Я проснулся около пяти. Мне не хотелось ни играть в теннис, ни заниматься Гайдном. «Время поплавать», — решил я, переоделся в плавки и пошел на пляж. Вимини сидела на невысокой стене, опоясывающей их сад.
— С чего бы ты решил искупаться?
— Не знаю. Захотелось. Пойдешь со мной?
— Не сегодня. Они заставляют меня надевать эту смешную шляпу, если я собираюсь выйти на улицу. Я похожа на мексиканского бандита.
— Панчо Вимини. Что будешь делать, если я уйду плавать?
— Наблюдать. Если только ты не проводишь меня к тем камням, тогда я посижу там в своей шляпе.
— Ну, тогда пошли.
Не было нужды просить ее подать руку. Это происходило естественно, как слепые находят твой локоть.
— Только не иди слишком быстро.
Спустившись по ступеням вниз, она выбрала приглянувшийся камень, и мы уселись рядом. Это было ее любимое место с Оливером. Камень был теплым, мне нравилось, как ласково солнце касалось кожи в это время суток.
— Я рад, что вернулся.
— Ты хорошо провел время в Риме?
Я кивнул.
— Мы скучали по тебе.
— Кто «мы»?
— Я и Марсия. Она искала тебя на следующий же день.
— Ага.
— Я сказала ей, куда ты уехал.
— Ага, — повторил я, чувствуя, как этот ребенок сканирует мое лицо.
— Думаю, она знает, что не очень тебе нравится.
Этот вопрос не стоил споров.
— И?
— И ничего. Мне просто ее жаль. Я сказала, ты уехал в большой спешке.
Вимини явно была довольна своей хитростью.
— Она поверила тебе?
— Думаю, да. Вообще-то это не такая уж и ложь.
— В каком смысле?
— Ну, вы оба уехали, не попрощавшись.
— Да, ты права. Но мы ничего не хотели этим сказать.
— Ох, твое поведение меня не задело. А вот его — да. Очень сильно.
— Почему?
— Почему, Элио? Ты уж прости мои слова, но ты никогда не был особо воспитанным.
Мне потребовалось какое-то время, прежде чем догадаться, о чем она.
— Я тоже, может быть, больше никогда его не увижу.
— Нет, ты сможешь его увидеть. А я не уверена насчет себя.
В горле встал ком, я скорее оставил ее и спустился к воде. Случилось именно то, что я предсказывал, могло случиться: я смотрел на воду тем вечером и на краткий миг забыл, что его здесь больше нет, что больше нет нужды оборачиваться и смотреть на балкон, где его образ все еще не стерт. И все-таки еще несколько часов назад его тело и мое тело… Сейчас он, наверное, ест свое второе блюдо в самолете и готовится приземлиться в аэропорту Кеннеди. Я знал, что он тоже был полон горя, когда в последний раз поцеловал меня в одной из туалетных комнат Фьюмичино. И если в аэропорту и самолете его могли бы отвлекать выпивка и фильмы, то в комнате Нью-Йорка, оставшись один на один с собой, печаль охватила бы его снова. Я не хотел думать о нем грустном, потому что я знал: ему будут ненавистны мысли обо мне грустном в нашей спальне, которая очень скоро стала только лишь моей спальней.
Кто-то приближался к камням. Я попытался придумать что-нибудь, чтобы отвлечься от горя, и нашел ироничным факт, что расстояние Вимини от меня равнялось моему расстоянию до Оливера — семь лет. «За семь лет…» — начал было думать я, но буквально почувствовал болезненный спазм в собственном горле и нырнул в воду.
После ужина зазвонил телефон. Оливер добрался до дома без проблем. «Да, в Нью-Йорк. Да, та же квартира, те же люди, тот же шум — к сожалению, все та же музыка в окно — вы можете ее послушать, — он высунул трубку в окно, позволив нам почувствовать вкус латиноамериканских ритмов Нью-Йорка. — Сто четырнадцатая улица. Собираюсь на поздний обед с друзьями». Отец и мать разговаривали с ним с разных телефонов в гостиной. Я был на телефоне из кухни.
— У нас? О, ты знаешь. Очередные гости за ужином. Только что ушли. Да, очень, очень жарко.
— Отец надеется, это было продуктивно.
— Продуктивно?
— Остановиться у нас, — объяснил отец.
— Лучшее в моей жизни! Если бы мог, я запрыгнул бы на тот же самолет с одной сменной футболкой, купальными плавками и зубной щеткой.
Все рассмеялись.
— Ждем с распахнутыми объятиями! — сплошь шутки.
— Ты знаешь, по нашей традиции, ты обязательно должен вернуться, хотя бы на несколько дней, — «хотя бы на несколько дней» значило не более чем на несколько дней, но она имела в виду именно то, что сказала, и он это знал. — Allora ciao, Oliver, e a presto!88