Зубы дракона. Мои 30-е годы
Шрифт:
Если немецкий стишок иронизировал религиозную форму, то русский использовал в качестве «прецедента» литературную:
Учительница читает басню Крылова: «Вороне где-то Бог послал кусочек сыра…» Ученик: «А разве Бог есть?» Другой ученик: «А разве сыр есть?» (Ш, 36)
Еще один популярный прием «целенаправленной деидеологизации и демифологизации», или, по Купиной, – «переосмысление аббревиатур».
Что такое ВКП(б)? Второе Крепостное Право (большевиков) [124] .
124
Там же.
NSDAP – Na, suchst du auch P"ostchen? (примерно: «Ну, Стараешься Добыть Арийскую Прибавочку?») (G, 77.)
При этом в немецких Elend– анекдотах слышны еще отзвуки предвыборных обещаний фюрера, пришедшего к власти легитимным – увы – путем.
Фюрер держит слово. Он обещал нам хлеб и работу, но о масле – ни звука (H, 63).
Русский анекдот радикальнее не только по форме, но и по сути, ибо радикальнее была сама реальность.
Американец и русский поспорили, кто более великий деятель: Гувер или Сталин. «Гувер величайший человек. Он отучил наш народ пить». – «А Сталин отучил нас есть!» (Ш, 36.)
Разумеется, картина мира в зеркале анекдота не сводится к недостаче еды, хотя подобных шуточек немало было. Не хватало и прочего. В Германии полагалось сдавать теплые вещи в ходе ежегодной кампании «Зимняя помощь» (Winterhilfe). Анекдот откликнулся на нее пародией: «Никто не смеет голодать, не холодая» (G, 108). Эмблемой советского дефицита была вечная очередь: «Что такое очередь?» – «Это подход к прилавку по-коммунистически» (Ш, 85).
Не забудем, однако, что Германия вошла – в эпоху кризиса сначала и диктатуры потом – развитой европейской буржуазной страной. Русский быт, медленно оседавший после двух революций, ленинской и сталинской, был куда как суровее. От него анекдот иногда отрывался не просто в остроту или каламбур, а в русский утопический абсурд, за которым «печаль полей»:
Председатель колхоза: «У нас сегодня радость. Районное начальство выделило нам фанеру. Что будем делать: латать дыры в свинарнике или крыть крышу в коровнике?..» – «Давайте из этой фанеры построим аэроплан и улетим из колхоза к ядреной матери» (Ш, 77).
Это уже почти Платонов…
СТРАХ. Если «шутки вместо масла» помогали кое-как перемочь нужду, то еще гораздо насущнее было перемочь страх. Тот же упомянутый выше Мураками на пороге новой эры заметил: «Самое жуткое в нашей жизни не страх. Самое жуткое – повернуться спиной к страху» [125] . Анекдот помогал не отвернуться от страха, а встретить его лицом к лицу и вышутить. В немецком Witz приезжего англичанина спрашивают, что ему здесь не по душе.
125
Мураками. С. 114–115.
Ну, видите ли, когда дома, в Англии, в пять утра меня будит звонок в дверь, то я по крайней мере точно знаю, что это молочник (G, 39).
Страх перед практикой в духе «Ночи и тумана» [126] , будь то гестапо или ГПУ-НКВД, – постоянный фон тоталитарной эпохи. От лагеря никто не мог заречься. Законы тоталитарной диалектики гласили: «Первый: переход количества в стукачество. Второй: битье определяет сознание» [127] .
126
«Ночь
127
См.: Купина. С. 107.
На первых порах оба режима манифестировали лагерь как «исправительно-трудовой», как воспитательное учреждение, где «несознательные элементы» должны были пройти «перековку». «Предупредительный срок» в немецком концлагере побуждал – торговку ли сельдью или кабаретиста – перейти на эзопов язык. Немало фигур умолчания отложилось в немецких анекдотах; самый изящный из них принадлежит знаменитому мюнхенскому кабаретисту Карлу Валентину (который, кстати, не только соседствует с Вайсом Фердлем на Виктуалиен-маркет, но имеет в Мюнхене собственный музей):
Раньше здесь господствовали паписты, и что у нас было? Бонзы. Потом, в революцию, пришли марксисты, и что у нас стало? Партийные бонзы! И вот наконец пришел национал-социализм! И что у нас нынче? Среда! (G, 59)
В ходу был юмор и более общедоступный. Так, Тюннес, один из постоянных персонажей кёльнского фольклора, пожаловавшись на отсутствие натурального кофе, попал в лагерь, где должен был каждое утро, стоя по стойке «смирно», повторять: «Да здравствует Гитлер, обойдемся и без кофе!» А отсидев, в последний день нечаянно воскликнул: «Да здравствует кофе, обойдемся без Гитлера!» (G, 41) На соответствующую «школу перевоспитания» (она же «стройка коммунизма») не замедлил откликнуться и советский анекдот:
«Кто строил Беломорско-Балтийский канал?» – «С правого берега те, кто задавал вопросы, а с левого – те, кто отвечал на них» (Ш, 148).
Обе стороны, как сажающие, так и сажаемые, учли опыт. Обе диктатуры догадались, что концлагеря могут служить не только и не столько методом перевоспитания, не только угрозой и наказанием, но и постоянным источником рабского труда. Для подпольного же фольклора репрессии стали сверхтемой. Держа в уме, что опасаться надо всего, анекдот – при обоих режимах – напоминал, что пуще всего бояться следует тех, кто поставлен тебя охранять, – «органов». Немецкий анекдот рассказывает о вечернем прохожем в Берлине. При окрике «Стой!» он смертельно пугается, но, услышав «Кошелек давай!», облегченно говорит грабителю: «Ну и напугали вы меня! Я уж думал, это полиция!» (G, 40) В русском анекдоте ночной стук в дверь тоже имеет хеппи-энд: «…Без паники. Это я, сосед. Наш дом горит» (Ш, 301).
А. Вежбицкая, дотошный исследователь «ключевых концептов» разноязычных культур, сравнивая употребление слов terribly, awfully в английском и «страшно», «ужасно» в русском, замечает:
Если прибавить к этому, что в русском языке есть также гиперболическое существительное «ужас»… различие между этими двумя культурами в их отношении к «преувеличению» станет более очевидно [128] .
Разумеется, русский язык эмоционален. Но анекдот, один из самых привередливых пользователей языка, свидетельствует, что русское «преувеличение» – производное не столько от эмоции, сколько от истории.
128
Вежбицкая А. Семантические универсалии и описание языков. М., 1999. С. 280.