Зубы дракона. Мои 30-е годы
Шрифт:
Любая идеология (и даже просто повседневная жизнь) нуждается в образе врага. Гитлер сам рассказал, как из «расслабленного гражданина мира» он стал «фанатиком антисемитизма» [133] . Иными словами, он нащупал для себя тот рычаг, с которым можно было вступать в политику. Его хватило на все двенадцать лет «тысячелетнего рейха».
Сталинский образ врага в ходе истории постоянно менялся: «кулак», «вредитель», «шпион», он же «троцкист», он же впоследствии «враг народа». После окончания войны, когда из Европы вернулось молодое и недостаточно пуганое «поколение победителей», понадобился очередной враг, и вождь подобрал старое, но грозное оружие, оброненное Гитлером. Был ли Сталин бытовым антисемитом или нет – сюжет отдельный, но вождям нужен рычаг власти. За антисемитизмом была стойкая традиция, мифология, привычка, наконец. Прямой плагиат был,
133
См.: Гитлер. С. 56.
Так в зеркале еврейского анекдота отразилась одна из фундаментальных черт советской идеологии – ее лицемерие. Эзопов язык, которым в постсоветское время охотно попрекают антисоветскую советскую культуру, был в том числе эхом или рефлексией «эзопа» официального: говорим одно, подразумеваем другое, третье держим в уме.
Постепенно само слово «еврей» стало вообще исчезать из обиходного языка, заменяясь разными эвфемизмами – сначала «космополит», потом «пятый пункт» [134] , что само по себе можно считать абсурдистским лингвистическим анекдотом.
134
Графа «национальность» (то есть этническая принадлежность) стояла в советском паспорте пятой. Отсюда анекдот: еврей в отделе кадров отвечает на вопросы анкеты и доходит до пункта «национальность»: «А если „да“, так что?»
Именно в пространстве разрыва между стыдливым «означающим» и утаенным «означаемым», между текстом и подтекстом, между «на языке» и «в уме» возникает феномен советского еврейского анекдота. Он пользуется все тем же арсеналом средств, которые каталогизированы Купиной. Например, преобразованием еврейских фамилий:
«Рабинович, где вы работаете?» – «На железной дороге». – «И много там наших?» – «Двое осталось: я и шлагбаум» (Ш, 494).
Или наоборот: физик защищает диссертацию, ссылаясь то и дело на некоего Однокамушкина. После защиты один из профессоров справляется: кто это? «Это Эйнштейн, – тихо ответил диссертант» (Ш, 394). Упорные слухи о возможной депортации евреев (чтобы спасти их от гнева коренного населения, разумеется) до сих пор не подтверждены, хотя и не опровергнуты историками, но анекдот не обошел их своим каламбурным свидетельством:
«Рабинович, нам, видно, скоро придется поехать туда, куда Макар телят не гонял». – «Никуда я не поеду». – «Как так?» – «А с меня уже взяли подписку о невыезде» (Ш, 494).
Наконец, не подвела и пародия на «прецедентный текст»:
Товарищу Сталину от врага народа Рабиновича, проживающего на Лубянке. Заявление. Прошу расстрелять меня по собственному желанию (Б, 130).
«Прецедентным текстом» для этого horror– анекдота был, впрочем, тогдашний вариант гуманизма, предоставляющий инвалиду «пятого пункта» возможность быть уволенным с работы «по собственному желанию». В этом случае ему могли даже написать хорошую характеристику. Для тех, кто сидел по делу врачей, расстрел «по собственному желанию» мог подчас видеться лучшим выходом… Таким образом, казалось бы, симметричная проблема породила самые асимметричные скопления анекдотов.
Вожди
Разумеется, в картине мира, создаваемой анекдотом, существенное место занимали вожди. Почти мелодраматическое, чтобы не сказать гротескное, противоречие между заявленным образом идеального арийца и внешностью всех нацистских вождей сразу не могло не отразиться в анекдоте.
«Как выглядит идеальный немец?» – «Белокурым, как Гитлер, рослым, как Геббельс, стройным, как Геринг, и целомудренным, как Рем» (G, 81).
«Что такое ариец?» – «Он красив, как Геббельс».
При случае
С другой стороны:
На международной конференции по мерам и весам советская делегация предложила ввести единицу устойчивости – один «микоян» (Ш, 152).
Заметна и разница: «Гер» и «Геб» – величины «физические», «микоян» – метафизическая. Это не случайность.
Если оставить пока в стороне Гитлера и Сталина, то легко заметить, что немецкие вожди второго ряда оставили по себе целые блоки или циклы анекдотов, обыгрывающих их личные, персонажные свойства. Короткий метр анекдота на шкале фольклорных жанров противоположен эпосу: он работает деталью, подробностью, тропом. Но ведь и описание какого-нибудь щита Ахилла в гомеровской «Илиаде» тоже состоит из подробностей. Геринг и Геббельс в анекдотах – персонажи гомерические.
«Герман Великолепный» со своей Эмми занимает в сборнике 1946 года пятнадцать страниц убористого текста. Его огромные габариты, страсть к званиям, орденам, пышным мундирам вкупе с мужской неполноценностью приобретают масштабы Гаргантюа. В одном из анекдотов Геринг выходит прогулять свою овчарку, его останавливает старательный шупо:
«Простите, господин рейхсмаршал, но у вашей собаки нет собачьего жетона. – Тут его взгляд падает на увешанную регалиями грудь хозяина собаки: – Ах, пардон, вижу, вижу!» (H, 99)
Это анекдот, так сказать, сюжетный, притом сугубо персонажный, не имеющий корней в «кладовых прошлого». Но не только язвительная наблюдательность отличает анекдот, он принадлежит к самым дерзким речевым жанрам. От его каламбуров захватывает дух. Так, после посещения Герингом Гамбурга «станция железной дороги „Монастырская звезда“ бесследно пропала: Геринг просто прикрепил монастырскую звезду себе на грудь» (H, 97). По той же причине он хотел бы взять в жены одну из сестер монашеского ордена. Но пришлось жениться на Эмми: weil er eben eine alte Schachtel f"ur seine vielen Orden gebrauchte (здесь непереводимая игра слов: Schachtel – «коробка», но alte Schachtel – также «старая карга»; H, 92). Приблизительно можно было бы сказать: «Так как ему понадобилась старая перечница для его многочисленных орденов». И уж вовсе непереводимо, зато фривольно расшифровывалось имя их дочери Edda: Evig Dank dem Adjutanten! – «Вечная благодарность адъютанту!» (G, 98)
Даже сугубо политический анекдот приобретает в этой серии черты грубого Геринг-китча. Однажды рейхсмаршалу приснился Нерон: «Жалкий дилетант… посмотри на меня. Я поджег Рим, а ты всего лишь паршивый рейхстаг!» (H, 91) [135] К концу войны уже не мундиры и ордена, а само тело Геринга становится предметом анекдота: он бегает голышом по городу, «чтобы берлинцы снова могли поглядеть на ветчину и сало. Но, когда идет дождь, он надевает целлофановую униформу» (H, 96). Анекдоты про Геринга не только выходят в серию, но и создают в совокупности свой балаганный, грубо комический жанр, выводят алгоритм мифологической личности рейхсмаршала.
135
Поджог рейхстага (27 февраля 1933 г.), который послужил поводом для масштабных репрессий среди инакомыслящих, фактической отмены конституции и объявления диктатуры НСДАП, остался в истории такой же загадкой, как убийство Кирова (1934). Оба режима сумели извлечь из них максимум возможностей для смены политического курса. Анекдоты свидетельствуют, что подозрения, падавшие на тех, «кому это выгодно», были не только уделом контрпропаганды, но были распространены среди населения.
«Истории о крошке Йозефе» (очевидный парафраз гофмановского крошки Цахеса) занимают в сборнике Хермеса те же убористые пятнадцать страниц, но жанр их иной. Они ближе к гофманианскому гротеску, чем к ярмарочному китчу G"oringwitz. Колченогий министр пропаганды, знаменитый своим жидоедством при весьма неарийской внешности, недержанием лживой речи и – не в последнюю очередь – амурами, был благодарной мишенью для карикатуры. Геббельсовскую Имперскую палату культуры (Reichskulturkammer) называли – в рифму – Имперской бедой культуры (Reichskulturjammer). О нем шутили: