Зубы дракона. Мои 30-е годы

Туровская Майя Иосифовна

На площади Дзержинского в Москве: «Где здесь Госстрах?» – «Где Госстрах не знаю, а Госужас вот» (показывает на Лубянку) (Ш, 303).

Самые обыденные глаголы, как то «взять» или «сесть», приобретают в тоталитарном языке устойчивые репрессивные коннотации:

«Солнышко село». – «Ну, это уж слишком» (Ш, 303).

«Ты знаешь, Барселону взяли». – «А кто такой Барселона?» – «Город». – «Как, уже берут целыми городами?» (Б, 151)

«Брать» станут, впрочем, целыми народностями.

Ну и, конечно, «двоемыслящие» носители фольклора не могли отказаться от автосарказма:

Чудо медицины! При сломанном позвоночнике немец, однако, способен к прямохождению (H, 79).

Вопрос на чистке:

«Были ли колебания в проведении генеральной линии партии?» – «Колебался вместе с линией» (Ш, 131).

В круге третьем

До сих пор я рассматривала силовое поле собственно антитоталитарного анекдота. Разумеется, картина мира в разноязычных его версиях была лишь отчасти тождественна, чаще – подобна, а то и вовсе различна. История становления, как и наличная инфраструктура режимов, была неодинакова. Она порождала еще и асимметричные скопления анекдотов, характерных для каждой из диктатур.

Взгляд «охранника» различал – даже в годы энтузиазма – несоответствие лозунга, провозглашенного Советами («От каждого… каждому…»), их же практике, далеко отстающей даже от «проклятого капитализма». В одном из анекдотов советская делегация посещает автозавод в США:

«Кому принадлежит завод?» – «Форду». – «А чьи машины на стоянке?» – «Рабочих».

Ответная делегация на советском автозаводе: «Кому принадлежит завод?» – «Рабочим». – «А чья машина на стоянке?» – «Директорская» (Ш, 23).

Другой типологический порок социалистической экономики – вечная некачественность. Директор спичечной фабрики получает награду:

«За что, интересно?» – «Диверсанты пытались поджечь цистерну с бензином на военном аэродроме, пользуясь его спичками. И не смогли» (Ш, 57) [129] .

В более вегетарианские постсталинские времена подобная нигилистическая насмешка над экономической несостоятельностью займет едва ли не наибольшую площадь общего поля советского антисоветского анекдота.

129

Н. Купина в своем исследовании рассматривает этот анекдот как выражение абсурда идеологемы «передовик труда». Заодно он высмеивает манию повсюду искать диверсантов. Но главное – маркирует тотальную некачественность продукции как признак социалистической экономики. При своей лаконичности анекдот редко исчерпывается однозначностью смысла.

Немецкий анекдот тоже не упускает из виду, что «капитаны промышленности – те же партайгеноссен», не говоря об упоминавшихся выше аллюрах нацистских министров. Но есть у немецкого «охранника» своя заветная тема для насмешки.

На дверях забегаловки штурмовиков в Берлине нацарапано: «Компартия жива. Хайль Москау!» На следующее утро под этим стоит: «Какая трусливая собака накропала это? Пусть-ка объявится!» На следующий день: «Некогда! Дежурство в штурмовом отряде!» (G, 126)

Это анекдот, но отнюдь не курьез, как может показаться. При громко артикулированном антикоммунизме подобное обращение коми-Савлов в наци-Павлов входило как в практику, так и в теорию гитлеровской стратегии. В одном из «Застольных разговоров Гитлера» (08.04.42) находим:

Уже в начале политической деятельности он заявил, что главное не в том, чтобы привлечь на свою сторону… бюргерство… но в том… чтобы привлечь рабочих на сторону НСДАП [130] .

130

Пикер Г. Застольные разговоры Гитлера. Смоленск: Русич, 1998. С. 186.

Далее в девяти пунктах фюрер подробно перечисляет методы привлечения. Пункты пунктами, но сходные поведенческие модели оказывались весомее идеологических противостояний; классовый принцип был взаимозаменяем с расовым.

«Что общего между штурмовиком и бифштексом?» – «Оба они коричневые снаружи и красные внутри» (H, 137).

Бытовало даже расхожее выражение «бифшекс-наци».

Увы, эти неактуальные для русских анекдоты не были приняты

во внимание в СССР. Миф о том, что в случае войны немецкие пролетарии перейдут «на нашу сторону», оказался одним из самых живучих, притом не только на официозном, но и на бытовом уровне. Он продержался до самой войны (правда, в сознании Гитлера жил зеркальный и столь же коварный миф, что русские повально восстанут против коммунистов и перейдут на его сторону). В этом пункте обе стороны (вполне симметрично) стали жертвами собственного мифологизированного сознания.

Зато самым асимметричным в корпусе анекдотов странным образом оказался еврейский.

Анекдоты о евреях в Третьем рейхе – отдельная и горькая история, – пишет Гамм. – Разумеется, они наследовали богатый опыт «еврейского анекдота». Ни один народ не умел так посмеяться над собой, как еврейский [131] .

Но традиция столкнулась с реальностью, беспрецедентной даже в видавшей виды истории евреев. При этом надо помнить, что до нацистской революции немецкие евреи (в отличие от царской России) составляли равноправную часть населения. Поэтому считать, что Сталин уничтожал своих, а Гитлер – чужих, не вполне корректно, тем более что местная еврейская буржуазия, будучи конфессиональным меньшинством, честно полагала себя немцами иудейского вероисповедания. Она была самой ассимилированной в Европе. Так, девочка-блондинка на вопрос школьного инспектора, за что ее отсадили от прочих, всхлипывает: «Из-за бабушки!» (G, 142) «Реформированная немецкая сказка» рассказывает о Красной Шапочке, которая, повстречав, как известно, Волка в лесу, сообщает ему, что она ищет бабушку. «Ну, да, – задумался Волк, – подходящую бабушку ищут нынче многие» (G, 117). Осознание, что дискриминация имеет отношение не к личности, а к врожденному признаку, приходило лишь постепенно.

131

Gamm. S. 134.

В цирке во время номера дрессуры лев прыгнул в публику. Храбрый молодой человек дал ему тростью по черепу так, что он свалился без чувств и позволил себя увезти. Репортер спрашивает у юнца его имя – «Мориц Леви». На следующее утро в «Фелькишер Беобахтер» стояло: «Наглый еврейский проходимец истязает благородных животных» (G, 142).

Спектр еврейских анекдотов был широк – от горьких шуток насчет штурмовиков, хорошо пограбивших в «хрустальную ночь», до достаточно богохульных в адрес Моисея и прочих «основоположников». Были «детские» анекдоты, были каламбурные, построенные на фамилиях и проч. (кстати, типичные фамилии немецких евреев и восточноевропейских различались так существенно, что это часто делает еврейские анекдоты взаимно непонятными). Но я выберу для экспозиции, поневоле беглой, вечно актуальную для евреев тему эмиграции.

В одном из рассказов «о вымышленном событии» некто Хирш и некто Леви встречаются в дебрях Судана, где один занялся самоличной добычей слоновой кости (предмета своего бизнеса), другой, соответственно, – крокодиловой кожи. Заходит речь об общем друге обоих охотников поневоле, Симоне: «Ах, он заделался таким авантюристом! Он остался в Берлине!» (G, 139) Это гротескный сюжет. А вот версия вполне классического анекдота об оптимисте и пессимисте: «Евреи-пессимисты находятся в изгнании, оптимисты же, наоборот, – в немецком концлагере» (G, 143). Другой анекдот на тему «осквернения расы», впрочем, вносит в эти дихотомии свою саркастическую поправку: в эмиграции – богатые, а бедные «сраму не имут» (см.: G, 138). У пессимиста, которому повезло добраться аж до Нью-Йорка, на стене висит портрет фюрера. На изумленный вопрос визитера он отвечает, что это средство «против ностальгии» (G, 147) [132] . Бывшему оптимисту эсэсовец дает перед расстрелом шанс уцелеть, если он угадает, какой глаз у него стеклянный. Узник не ошибается и на удивленный вопрос штурмфюрера отвечает: «У него такое человечное выражение!» (G, 147) И так далее, и тому подобное.

132

Кстати, подобную байку рассказывали об Андрее Тарковском. Когда его одолевала ностальгия, он шел в Риме на вокзал и покупал газету «Правда».