Звать меня Кузнецов. Я один
Шрифт:
А главное — парня всё сильней и сильней затягивал мир поэзии. Но тут его чуть не сбил с панталыку сосед по дому — собственный корреспондент газеты «Советская Кубань» по Тихорецку некто Павлов.
Кузнецову нравилось писать о звёздах. Уже летом 2013 года вдова поэта показала мне пожелтевший блокнот мужа, в котором оказался заполнен всего один листок. Открывался листок короткой, в три строки, записью: «Я выплыл к берегу, но предо мной отвесная стена, я цепляюсь в ужасе, сдирая ногти и — тону, и барахтаюсь». А дальше шёл текст небольшого рассказика «Урок астрономии». Мне думается, есть смысл привести его полность Ю. Кузнецов писал:
«В детстве и в ранней юности я увлекался научно-популярной
— Как же это круглая! — недоумевал он. — Выйдешь в степь — а степь гладкая-гладкая — до самого края. Нет, земля не круглая.
Я, конечно, смеялся над ним, как и все. Но прошло много лет, и я стал задумываться: а ведь он прав! Что толку, что земля — шар, а в человеческом практическом знании она плоская. Родина — круглая или плоская? У Европы она плоская, а у нас она круглая. А плоское никогда не победит круглое! Круглый Батый победил Русь потому, что она была тогда плоская. И всё-таки чувство плоскости (землю из-под ног) нельзя терять. Это чувство глубокое, вековое. И когда космонавты говорят о том, что земля — это маленький шарик, то это с их стороны просто верхоглядство».
В этом рассказике «Урок астрономии» интересно всё. В том числе и признание поэта о его влечении в детстве к звёздам. Сколько он в конце 50-х годов посвятил звёздам стихотворений?! Не счесть. Но вот сосед по дому — газетчик Павлов считал, что это не то. Если писать, то только о людях труда. Послушавшись журналиста, Кузнецов сочинил стихи о трактористе. В пяти строфах он добросовестно рассказал о том, как «с огоньком, со всей душою» в «поле сером, большом» пахал «в своём комбинезоне, в пылевых очках» молодой кубанец. Павлов эти строки одобрил и посоветовал отправить их в местную газету «Ленинский путь». И уже через две недели, 30 июня 1957 года стихи о трактористе появились в печати. «То-то было радости!» — вспоминал Кузнецов в 2001 году.
Он не сразу понял, что стихи были «дежурными», слабыми. Позже поэт несколько раз к ним возвращался. В 1965 году он их полностью переписал, исключив из нового варианта казённую строфу с упоминанием комбинезона и пылевых очков и убрав четверостишие про рокот трактора, добавив строчки, которые давали хоть какое-то представление о его герое: «Позади осталось детство, / Над губой пушок. / Под бровями поднебесья / Полыхает шёлк». Но и эти изменения спасти стихотворение так и не смогли.
Впоследствии Кузнецов в автобиографии «Рождённый в феврале под Водолеем…» признался, что он изначально испытывал к своему соседу и советчику Павлову какое-то недоверие. «Это был мой первый наставник, — писал поэт, — но я к нему сразу почувствовал глухую неприязнь. Такова была участь всех моих наставников: они меня не понимали».
После истории с «Трактористом» Кузнецов послал в «Ленинский путь» другие стихи, уже лирического склада, и, к его удивлению, они тоже были приняты и напечатаны. Осмелев, он решил попробовать постучаться в Москву. И снова успех. Одно из его стихотворений — «Пни. Костры… Травы в пыли» 6 августа под рубрикой «Первый привал» появилось в «Пионерской правде».
И только мать удачами сына была не слишком обрадована. Её пугало, что сын «всё время писал стихи, вместо того чтобы делать уроки». Она боялась, что увлечение поэзией добром не кончится.
Основания для страха были. Весной 1957 года педсовет 37-й тихорецкой школы всерьёз обсуждал, что делать с Кузнецовым, не оставить ли его в девятом классе на второй год. Причём дело было не в плохой успеваемости, а в характере. «Юрка в девятом задержался, — рассказывал друг его детства Сердюк, — из-за своего нрава. И мать посоветовала ему. Пока он учился в школе, ему пенсию за отца платили».
О решении педсовета стало ясно почти сразу после Дня Победы. 23 мая Кузнецов записал в свою тетрадь:
«Когда я остался на второй год, а это было нужно, то все мои одноклассники смотрели на меня, как на Вавилонское столпотворение. Я сказал трагически своим сентиментальным и романтическим одноклассникам: „Прощайте, сеньорины, не будет больше у вас в классе поэта. Пардон!..“. Они печально возвели на меня глаза. Мы расстались».
После этого расставания Кузнецов сочинил стихотворение «Прощай». Он писал:
Послушай, друг, ты перейдёшь в десятый, А я баклуши снова буду бить В девятом классе… нежить все утраты. И теоремы старые зубрить. …Я достаю перо, блокнот, бумаги, И, вспоминая жаркие грехи, Пишу в порыве видимой отваги О чём-нибудь подлунные стихи. Итак, мой друг, ты перейдёшь в десятый, А я в девятом классе буду вновь Бубнить уроки: синусы, квадраты, И сочинять баллады про любовь.Эти баллады Кузнецов после начала нового учебного года послал в Краснодар. В одной из его школьных тетрадей, получившей название «Синее марево», сохранился набросок письма, сделанный 26 сентября.
«Даже не знаю к кому обращаться, —
Посылаю несколько своих стихов на конкурс, посвящённый сорокалетию Великого Октября. Прошу просмотреть их. Какие подходящие, прошу опубликовать. Если стихи слабые, то напишите, прислав тетрадь обратно, свои замечания и критику.
Но осенью 1957 года Кузнецова продолжал печатать лишь один редактор тихорецкой газеты «Ленинский путь» Григорий Арсениевич Дзекун. Что он тогда узрел в неумелых стихах второгодника, до сих пор непонятно. Ну да, были высокие чувства. Была гордость за свою страну. Настроение юного сочинителя отвечало духу всего народа. Это особенно ярко проявилось в стихотворении «Русская звезда», когда молодой парнишка, радуясь, как «наша русская светит звезда», призывал основоположника космонавтики очнуться и сбросить лета: «Погляди в небеса хоть мельком!» Но хорошие замыслы погубили ненужная патетика и ложный пафос.
Чувствовал ли это Дзекун? Не знаю. Возможно, он действовал всего лишь как газетчик, который как раз очень нуждался в пафосных материалах, и поэтому ему было не до высокой поэзии.
Вскоре Кузнецову в рамках Тихорецка стало очень тесно. Он захотел большего. И уже 4 ноября в его тетради появился набросок нового письма, теперь уже адресованный в Москву главному редактору журнала «Новый мир» Симонову.
«Дорогой Константин Михайлович! —