Звать меня Кузнецов. Я один
Шрифт:
Из-за этой самоволки Кузнецова домой, в Советский Союз, отправили позже всех — лишь в конце июля 1964 года на пароходе «Грузия».
Позже заместитель командира взвода старший сержант В. Караичев прислал на него следующую характеристику:
«За время прохождения службы в в/ч п/п 14308 показал себя недостаточно дисциплинированным солдатом. По боевой и политической подготовке имел хорошие и отличные показатели. По характеру спокоен. На замечания старших и своих товарищей реагирует совершенно неправильно. Смотрит на всех свысока, считает себя человеком незаурядного ума. Службу в Советской Армии считает обузой. В общественной, комсомольской, спортивной жизни подразделения участия не принимал. В период с августа 1962
В воинской части эту далеко не лестную для Кузнецова характеристику утвердил командир подразделения Исаченко.
Наверное, Караичев во многом был прав. К концу кубинской командировки Кузнецов явно интерес к службе потерял. Его интересовали в основном одни стихи (если не считать кубинских девушек). Он всерьёз считал, что кубинские стихи могли принести ему известность. «Ведь ничего подобного, — говорил Кузнецов спустя годы своему ярославскому коллеге Евгению Чеканову, — в русской поэзии раньше не было: русский солдат — на Кубе». Но оказалось, что на родине на любое упоминание про службу в Камагуэе сразу наложен категорический запрет. В Советском Союзе Кузнецову разрешили печатать лишь отвлечённые стихи, не содержавшие никаких кубинских примет.
Запреты, кстати, продлились вплоть до конца горбачёвской перестройки. Я помню, как в интервью для журнала «Советский воин» Кузнецов в начале 1988 года скупо сообщил, что после Читы он оказался на Кубе, добавив: «Думаю, что когда-нибудь удастся напечатать некоторые свои юношеские стихи о Карибском кризисе». Но военная цензура тогда даже эти безобидные две строчки пропустить не захотела. Впервые кубинские стихи поэта пробились в печать лишь в 1989 году, попав в его итоговый сборник «Золотая гора». Но время ушло. В 1989 году Кузнецов гремел уже другими стихами, и его «Солдаты в клетчатых рубашках» на фоне книги «Русский узел» мало кто заметил.
Виталий Кириченко. Ты в небесех…
С провинциальной неторопливостью, где покой и лад, и время медленнее движется, и мало что меняется вокруг, а новости, особенно печатные, запаздывают, как-то открыл в Рунете сайт журнала «Наш современник». А там — удар под дых. Юрия Кузнецова больше нет. Уже похоронили. И поставили в номер его последние стихи. О монахах, об истинной вере в Бога. «Ты в небесех — мы во гресех. Помилуй всех!» Вера — от верности, то есть можно сказать: «Не вера в Бога, а верность Ему». А это уже значительнее, надёжнее. То есть Юрий Поликарпович, бывший атеист, как и все мы, его поколения, пришёл к пониманию, что православию — спасать Россию, что против Бога не попрёшь: нас не спрашивали, даря жизнь, и не спросят, когда отберут, и не знаешь, когда закончится.
Переживая это потрясение, вспоминал. Складывал какую-то картину моих личных отношений с Юрием Поликарповичем как с ровесником. Ведь вместе учились в Краснодарском пединституте, на историко-филологическом. Ходили по одним аудиториям, боялись строгого (как нам казалось) декана Гаврилу Петровича Иванова. И годы будто бы не пролетели. Всё видится, ощущается, легко разворачивается цветастой тканью из сундука памяти.
Шестидесятые годы! Были мы наивные, непоколебимо верящие в счастливую судьбу, всегда в поиске интересного, и многое казалось заманчивым. Я был на два курса младше, но по возрасту одинаков, так как поступил в вуз после армии. А Юра был зачислен после десятилетки, и уже со знаком талантливости, которую надо беречь, давать ей дорогу пробиться. Наверно, так и должно быть, отмеченные свыше знаком творчества рано проявляют себя, на них возлагают надежды. Увы, не все они сбываются. Однако действительно загадка. В тот период собрались на историко-филологическом, в Краснодаре, в будущем значительные, известные на всю страну, на весь мир, люди.
Виктор Лихоносов запомнился лёгкой походкой (передвигался, как пушок, по аудиториям на ул. Тельмана) и всегдашней отрешённостью. А после поездки в Москву, к самому А. Твардовскому, на доработку рассказа «Брянские», вскоре опубликованного в «Новом мире», он сразу стал в центре внимания студентов и преподавателей. В него сразу все поверили, признали как писателя. Одна за другой стали появляться талантливые, красивые по языку и музыкальности произведения, как заметное и значительное слово в советской литературе.
Иван Бойко выпустил тоненькую книжку «Разлад», недавно демобилизовался из танкистов, ходил в офицерской гимнастёрке с широким поясом и козырял своей армейской выправкой. Он и поныне, в свои почти 76 лет бодрствует, мечтает о собрании своих сочинений. Живёт один в центре Краснодара в двухкомнатной квартире, заставленной переполненными стеллажами книг. Изредка перечитывает письма от Леонида Леонова, Григория Коновалова, Валентина Распутина, Семёна Бабаевского, Валерия Ганичева, Евгения Носова, Виктора Астафьева, Василия Белова… И окружающие его литераторы всё кажутся мальчишками. Из 14 своих книг в Москве он издал 5, в том числе в «Роман-газете» повесть «Успеть до заката», тиражом 2640 тыс. экз. Каково? Я иногда заезжаю к нему проведать. И вижу: он не одинок. И даже востребован. В прихожей толпятся то земляки, то любители фольклора, то коллеги по перу, то начинающие авторы. Уже после смерти Юрия Поликарповича увидел у него связку книг, выпущенных издательством «Литературная Россия». На мой вопрос, откуда книги, Иван Николаевич сказал:
— Батима прислала.
«Неужели жена Юрия?» Иван Николаевич счёл нужным рассказать:
— С Батимой мы до сих пор держим связь. Я-то её кум. Крестил в церкви их дочку Анечку. С Юрой мы долго дружили. Вместе жили в «общаге», отдыхали на море, он бывал у моей мамы на каникулах в станице Пшехской, позже я всегда останавливался у него в Москве, когда приезжал по своим делам. Батима настояла на крещении. Юра махнул рукой: «Крестите, раз надо». Поэтому я и понёс Аню. Благополучно окрестили. Так что я в ранге кума… И другом ему был, всячески огораживал от собутыльников, липших к нему в Краснодаре. И в Москве мы с Батимой не раз выгоняли пьяниц: «Идите, идите отсюда!»
Следующий сокурсник — Юрий Селезнёв, в будущем — лидер московских критиков, розовощёкий, высокий. Всегда ходил со стопкой книжек под мышкой, просиживал свою молодость в библиотеке — Пушкинке, да ещё и в заветном абонементе лишь для учёных, куда достал пропуск. Любимым его автором работ по НСО был Достоевский. Характерно подчмыхивал и поддёргивал носом, как от щекотки, был лидером научно-студенческого общества под руководством русоведа-профессора Всеволода Альбертовича Михельсона. И никто не догадывался, какую творческую вершину он покорит в журнале «Наш современник» и редакции «ЖЗЛ». С кем попало не водился, дружил верно и преданно со Славиком Неподобой, старшим на два года братом известного кубанского поэта Вадима Петровича Неподобы. Славик был признанным на факультете литературным авторитетом, все звали его «Белинским» и тянулись к нему как к прирождённому оратору, лидеру, вожаку.