Звать меня Кузнецов. Я один

Коллектив авторов

Не отвечая на этот вопрос, мурманский краевед Владимир Сорокажердьев осенью 2010 года написал мне:

«Вы верно подметили об одиночестве Кузнецова. Я не помню, с кем бы он дружил в Литинституте, не считая Батимы. Он был затворником и, кажется, не подпускал к себе никого близко, кроме, конечно, земляков. Одно время мы жили по соседству, в левом крыле общежития, если смотреть на Останкинскую башню. У меня складывалось впечатление — парень сам по себе. Наглухо сурком вжился в комнату-нору, иногда показывая на свет свою мордаху. Как вспоминал Шукшин о своей молодости: вынырну на свет, глотну воздуха и обратно на дно. Юра писал да читал. Иногда

выползал на кухню или в магазин. В пьянках его не замечал (не в пример Льву Котюкову, который без спросу лез в компании, пьяный вёл себя по-хамски, за что и получал синяки).»

Но пора вернуться к студенческим будням. Ещё на первом курсе Наровчатов настроил своих студентов на то, чтобы через три года у каждого была готова рукопись дебютной книги. Первым задание мастера выполнил Арво Метс. Он, даже не дожидаясь семинара, отдал свою рукопись «Лицо человека» в таллиннское издательство «Ээсти реамат», где ему пообещали издать сборник чуть ли не в следующем году. Наровчатов попросил основной доклад о стихах Метса сделать Кузнецова. Обсуждение состоялось 23 сентября 1968 года.

Кузнецов проявил необыкновенную жёсткость. Ему сразу не понравилось название. «Какое оно: лицо человека? — вопрошал поэт. — Похоже на небо или на хозяйственную сумку? Уходит ли эта личность из плана вещей? Вот главный конфликт, главное противоречие всего сборника. Это человек не среди людей, а среди вещей. Я учусь смотреть глазами земли — это декларация. А где стихи?»

Кузнецов считал, что слабость Метса — в отсутствии контакта с природой. Восхищение лепестками уже притёрлось. Где поэтическая дерзость? — недоумевал поэт. Хватит созерцательности. Ну и в конце Кузнецов добил Метса за слабую жажду жизни.

Пошла ли критика Кузнецова Метсу на пользу? Не думаю. Каждый остался при своём мнении. Во всяком случае, кардинально менять сложившуюся рукопись Метс не стал.

После Метса Наровчатов предложил обсудить рукопись первой книги Виктора Смирнова «Русское поле». Разбор полётов был назначен на первое октября. Но стихи оказались настолько слабыми, что никакого серьёзного разговора о них не получилось.

Следующим на очереди оказался Юрий Кузнецов. Его рукопись «Равновесие» обсуждалась десятого декабря. Основной доклад подготовил полещук из Брестской области Микола Федюкович. Ему стиль Кузнецова никогда не был близок. Он жил абсолютно в другом мире и на всё смотрел сквозь розовые очки, замечая лишь одну советскую романтику трудовых будней. Не поэтому ли в его стихах превалировали ломаные, ударные ритмы. Но Федюкович сумел подняться выше собственных пристрастий, признав за однокурсником безусловное первенство. Он безоговорочно согласился с тем, что Кузнецов несёт свой взгляд на мир. «Поэт, — утверждал Федюкович, — нашёл новое оригинальное решение проблемы современного вещизма». В подтверждение этой мысли он привёл «Атомную сказку», строка из которой — «В долгих муках она умирала» — стала для него своего рода афоризмом.

Кроме «Атомной сказки», Федюкович выделил также стихотворения «Снег», «Грибы» и «Бумажный змей». Центральной же вещью во всей рукописи он признал «Робота». Его поразила уже идея этого стихотворения: Ахиллес — всего лишь полубог, а вот Бог — это герой. Но эта мысль, решил докладчик, в чём-то исказила целостность души. Общий же вывод Федюковича был таков: цикл «Равновесие» написал человек большого интеллекта.

Дальше началась дискуссия. Семинаристы обозначили три спорных темы: надо ли усложнять поэзию, насколько стихи поэта безысходны и соответствует ли название рукописи духу молодого автора.

Большинство учеников Наровчатова

согласилось с тем, что заголовок «Равновесие» для Кузнецова неприемлем. Рукописи более подошло бы, как считал Комендантас, другое название — «Кольцо». Кузнецова, утверждал семинарист, «вяжет чувство безысходности. От чего он отталкивается? Чувствуется не равновесие, а затерянность от безысходного трамвайного кольца». За «Равновесие» выступил, кажется, один Федюкович, заметивший: «Смысл оправдывает название. Поэт не живёт в реальном мире, хотя пользуется категориями реальности».

Дискуссия обострилась по другому вопросу: как писать — просто или сложно? Виктор Смирнов попытался обвинить своего сокурсника в чрезмерном нагнетании страстей. Он заявил, — «Кузнецов — посторонний наблюдатель. Пессимизм, трагедийность поэта ни в чём не убеждают». Ему возразил автор нескольких миниатюр для детей Лисичкин. «Кузнецов — сильный поэт. Он затрагивает вопросы, которые сильно волнуют… Главное — слишком большая разобщённость людей друг от друга. Стихи — вызов мещанству».

Своё особое мнение высказал эстонский сочинитель Метс. Согласившись, что Кузнецов — самый сложный в семинаре Наровчатова поэт, он задался вопросом: а кому это надо? Кто поймёт такой протест против отчуждения и разобщённости? «Поэты, — восклицал Метс, — более чуткие люди, чем социологи… Но Кузнецов идёт в разлад с существующей поэзией. Он всё стремится делать наоборот. У поэта, который пишет для себя, возникают иллюзии, что он богаче, чем печатающаяся поэзия. Но это не так».

Метсу не понравился даже всеми захваленный «Бумажный змей» Кузнецова. «В стихах Юры, — сетовал Мете, — не хватает непосредственности. Он пишет о постороннем. Настоящее же искусство должно обладать грацией».

Метса поддержал Комендантас. Похвалив Кузнецова за стремление овладеть ассоциативной мыслью и уход от прямолинейности, он тут же упрекнул поэта якобы за отсутствие одухотворённости. Его удивило: почему в стихах Кузнецова есть рациональное зерно, но нет переживаний. Вывод Комендантаса был неутешителен: Кузнецов идёт от умствования.

Кузнецов с такими оценками, естественно, не согласился. Своим оппонентам он заявил: «У меня люди превращаются в пустоту. Это не умствование». Не принял поэт и упрёк в безысходности. «Это, — подчеркнул он, — не свойство моей души».

Но последнее слово осталось за Наровчатовым. Мастер ни один выпад против Кузнецова не поддержал. Он в весьма категоричной форме заявил: «Поэта нужно судить по его законам». И тут же Наровчатов объявил Кузнецова продолжателем одной из оставленных линий русской поэзии, поэзии мятущейся и сомневающейся, которая своими корнями уходила к Пушкину и Лермонтову. «Кузнецов, — подчеркнул учитель, — сделал большой шаг к объективизации своего героя. „Я“ перешло в „Он“, как у Лермонтова. Я не вижу у поэта безысходности. Это поиски».

После Кузнецова Наровчатов хотел буквально через две недели устроить обсуждение стихов Маршания. Главный доклад был поручен Льву Котюкову. Однако тот накануне сильно перебрал в одной компании, и разбор рукописи на семинаре пришлось делать Кузнецову. Поэта это сильно возмутило. Нет, он не был ангелом и тоже мог пропустить рюмочку-другую. Но чтобы прийти на семинар не в форме — для него это было неприемлемо.

Отругав Котюкова, Кузнецов сразу подчеркнул, что по восприятию мир Маршания ему враждебен. Но, с другой стороны, он отметил, что в стихах его абхазского однокурсника «всё мыслится через природу». У него тогда поинтересовались: «Современен ли Маршания?» Кузнецов сказал, что у него этот вопрос не возникает. «Я увидел у Маршания стихи, и всё».