Зверь из бездны. Династия при смерти. Книги 1-4
Шрифт:
— Мы боевые товарищи императора! Мы солдаты его триумфа!
На пути этого полубога, облаченного в пурпурный плащ и хламиду, осыпанную золотыми звездами, народ возносил жертвы, а в ответ ему из кортежа сыпали шафран, выпускали прирученных птиц, бросали ленты, цветы, конфеты. Шествие превратилось в карнавал. Священные венки Нерон развесил в спальнях своих, в головах кроватей. Точно также приказал он поставить всюду статуи, изображавшие его в костюме Кифарэда, и выбить медаль с подобным же изображением. Впечатление было громадно, даже в средневековых сказках Рима сохранилась память об этом удивительном триумфе, и ночное шествие Нерона в Рим до сих пор соответствует в суевериях жителей Кампании полету Дикого Охотника в германских лесах.
Таким образом, Нерон, отбывший в Грецию, все-таки еще только страстным дилетантом всякой театральщины и спорта, возвратился из нее уже совершенным и всесторонним маньяком актерства. Предоставив дела государства людям, развивавшим его страсти подлым своим угодничеством, этот уже не столько государь, сколько боготворимый, но не правящий, символ государя, погружается с головой в разнообразное море зрелищных упражнений и опытов. И извлечь его из этой бездонной пучины уже не в состоянии никакие политические громы, более того: даже — когда пробил для Нерона час расплаты и гибели — даже сама смерть. В цезаре-артисте артист победил цезаря и оттеснил на задний план жизни, вызывая его вперед лишь как грубую служебную силу, обязанную осуществлять грандиозные замыслы повелевающего артиста или мстить кому-либо за неуважение к его талантам и обожаемому искусству. Власть государя отныне рассматривается Нероном исключительно как оборотный капитал, выражаемый в наличности людей и денег, как вооруженный полицией банк, которым оплачиваются его увлечения театром, музыкой, цирком, художествами и строительством. Увлечения эти цезаря-артиста выше всего и прежде всего; а следовательно, и главной практической задачей правления становится задерживать иссякновение капитала, предназначенного к их осуществлению. Пред этой задачей отныне меркнут не только все моральные и политические соображения, все выгоды и интересы частной общественной и государственной жизни Нерона, — смолкает самый инстинкт самосохранения. Чтобы купить себе славу неслыханного художника, он, incredibilium cupitor, без колебаний, отдает остатки совести и человеческого достоинства, потом власть и государство — наконец, себя самого, свою собственную жизнь. И, когда отдавать больше стало нечего, и отставной властитель мира, подобно загнанному неудачнику, должен был перерезать себе горло, — даже в этот грозный смертный момент последнего самоотчета не вспомнил Нерон в себе ни Нерона, ни цезаря, ни человека, а вздохнул только об артисте:
— Какой артист во мне погибает! (Qualis artifex pereo!)
Петербург, 1900 Fezzano, 1911, IX,
Книга четвёртая «Погасшие легенды»
DOMUS AUREA
I
Светоний говорит, что из всех пристрастий Нерона ни одно не было столь тяжело и губительно для государства, как его постоянные вожделения к строительству: non in alia re damnosior quam in aedificando. Приговор этот в XIX веке турки, не читав Светония, повторили слово в слово, осуждая к низложению и «самоубийству» султана Абдул Азиса. А баварцы, и в палатах вопияли жалобы в том же роде против покойного, сумасшедшего своего короля — артиста, Людвига II, несчастная жизнь которого была прервана тоже каким-то странным «самоубийством», до сих пор не разъясненным вполне удовлетворительно.
Архитектура — истинно римское искусство, и страсть к архитектуре — истинно римская страсть. Ни одна историческая эпоха, ни до, ни после, не создала столько величавых и высокопрактичных памятников зодчества, как императорский Рим. Почти две тысячи лет спустя мы смотрим на архитектурные останки веков нашей эры с изумлением и восторгом, близкими иной раз к суеверному, робкому смущению. Ординарная сила нашего бедного зодчества кажется нам слабой, тощей и недолговечной сравнительно с вдоховенно — могучими формами, в которые римский гений вылил всю любовь свою к полезнейшему и наиболее прикладному из искусств. Этим драгоценным умением заставлять в зодчестве красоту и величие работать на утилитарные цели Рим вполне справедливо гордился. Когда Фронтин смело ставит гигантские сооружения римских водопроводов выше праздной громадности египетских пирамид или безполезно — изящных красот греческой архитектуры, читатель, знакомый с вопросом, не может не найти в этом утверждении, кроме частицы национального хвастовства, и значительной доли правды. Архитектурное искусство — единственное, в котором Рим, заимствовав только основы, шел затем путем развития совершенно самостоятельным. Они взяли у этрусков идею и первобытную технику свода, — хотя Верман и многие другие отрицают этрусское происхождение свода и приписывают его эллинистическому влиянию, по вдохновениям от азиатского Востока, — но развитие свода и вся, через него осуществленная, зодческая реформа — дело римских рук, вкуса и изобретательности римского народа. Они взяли у греков их колонны, но оживили их застылую, придавленную прямой линией архитрава, стройность новой грацией комбинаций с полукруглой аркой, — и родился новый стиль, национальный латинский, который, под именем романского, овладел художеством Европы на многие века и оставил свои неразрушимые следы решительно всюду, где когда- либо ступала нога римлянина — завоевателя или его ближайшего ученика в политике и преемника во власти над Европой, католического монаха. Любовь римлян строиться вызвала уже во времена республики усиленный спрос на архитекторов и создала им в обществе не только римском, но и провинциальном, почетное и выгодное положение. Цицерон приравнивает архитектуру, по «приличию» занятий ею, к медицине и научной профессуре. Такой почтительный взгляд на архитектуру поддерживался традицией сливать ее с инженерным делом, которое в Риме искони считалось священным, божественным. Вспомним, что номинальным главой римской государственной религии был и остался во все века pontifex maximus (титул, который папы римские сохранили до наших дней), что мы привыкли переводить первосвященником, но, в действительности — то, в первом значении и по прямой этимологии слова, оно значит — «главный строитель моста», «председатель мостостроительной комиссии». Громкая слава и высокая репутация искусства римских архитекторов нашли себе, уже в республиканском периоде государства, оценку в том хотя бы факте, что в конце второго века до Р. X. римский зодчий Коссуций приглашается в Афины для сооружения храма Зевсу, воздвигаемого Антиохом Епифаном (176—164). Быть может, этот Коссуций был художником греческого образования, как желает думать Верман и вряд ли ошибается, так как, разумеется, для античного художника путешествие в Грецию было столь же необходимым к усовершенствованию в своем искусстве, как ныне — работа в мастерских Парижа, Мюнхена и Рима. Но в данном случае важен факт римского происхождения Коссуция, факт, что для создания одного из величайших чудес своих Афины, столица искусств древнего мира, уже должны были заимствовать мастера из Рима, еще недавно варварского, в котором еще недавно не было иных художников, кроме греческих.
Строительство Августа вызвало даже перепроизводство архитекторов, они прямо преследовали богатых людей предложениями своих услуг. Уровень их в это время стоял весьма высоко, и в художественном отношении, — свидетели тому Пантеон и театр Марцелла, — и в общественном, как представителей высшей интеллигенции своего века. Об этом можно судить по серьезности образовательных требований, предъявляемых к архитектору Витрувием, отцом теории этого искусства. По мнению Витрувия, архитектор достоин своего звания, лишь когда он энциклопедически образован. Помимо предметов, прямо относящихся к технике строительства, — черчения, рисования, геометрии, арифметики, оптики, — архитектор должен быть сведущ в истории, философии, музыке, медицине, праве, астрологии и астрономии. В медицине — для оценки гигиенических и санитарных условий местностей, в которых он возводит свои постройки, — главным образом климатических и почвенных. В праве — для того, чтобы не прегрешить против городового положения и строительного устава, а также — столкновением с местным обычным или чьим-либо частным правом не подвести своего клиента под процесс или запрет сооружения. Словом, в звании архитектора Витрувий видит высокое отличие, завершающее и обобщающее курс самых пестрых наук, который должен быть начинаем с малолетства и, в каждой специальности, пройден досконально, до совершенного знания и мастерства. Поднимая искусство на такую прекрасную высоту, Витрувий требует такого же идеалистического взгляда на него и от своих учеников и товарищей. Он почти настаивает на том, чтобы архитектура не впала в промысел, а была бы, так сказать, искусством для искусства. Но техническая смежность архитектуры с ремеслами и громадность материальных средств, требуемых строительным делом, конечно, мало содействовали упрочению взглядов Витрувия, и бескорыстный строитель — идеалист, античный Сольнесс, был такой же редкой птицей две тысячи лет тому назад, как и сейчас. О гонорарах римских архитекторов мало известно, но, в эпоху Цезарей, профессия их считалась одной из самых доходных, чему, кроме усиленной правительственной тенденции к великолепному строительству и общественной на него моды, много содействовали беспрестанные пожары, свирепствовавшие в Риме и италийских больших городах. Так что архитектор редко сидел без работы: что строить было всегда, а как строить, — зависело от условий контракта, который он заключал с заказчиком в подрядном порядке и с торгов. Когда дело шло о монументальном сооружении, то, конечно, суровый контроль государства и громадная конкуренция бесчисленных собратьев по искусству не допускали плохой стройки. Однако уже Витрувий жалуется, что между архитекторами его века много людей корыстных, которые охулки на руку не кладут, а впоследствии выгодность профессии заставила хлынуть к ней не малое число неучей и шарлатанов. В виду благосклонного общественного взгляда на строительное дело, архитектура в Риме развивалась аристократичнее других искусств. В числе архитекторов уже республиканской эпохи, наряду с рабами, вольноотпущенниками, чужестранцами, встречаются имена римских граждан, а подрядами по строительному делу не брезговал заниматься такой важный барин и государственный воротила, как М. Лициний Красс Богатый (114—53 до Р. X.). В главе о рабстве (том I) я уже имел случай говорить об его строительной артели. Наряду с практикой, вырабатывалась и теория архитектурного искусства, так что вышедшее около 16 г. до Р. X. руководство к зодчеству Витрувия — уже не первая система в этом роде.
Он уже сам имел возможность ссылаться, наряду с трудами греческих зодчих, на работы Фуфиция, Т. Варрона, П, Септимия. Имена архитекторов, дошедшие к нам из императорских веков, в огромном большинстве — римские. Автор Пантеона — Валерий из Остии. Знаменитые храмы, мосты, театры, водопроводы, термы, мавзолеи и т. п., рассеянные в пределах бывшей римской империи, отмечены латинскими именами Рабирия, Мустия, Лацера, Верания, Секста Юлия, Костуния Руфина, с таким же постоянством, как напротив, на всех истинно великих остатках, античной скульптуры красуется эллинское ?????.
Монтескье остроумно заметил, что уже по древнейшим и грубейшим памятникам римского зодчества, по руинам стен баснословного Ромула и полуисторического Сервия Туллия, видно, что «вот — начали строить вечный город». Эти стены — громады, сложенные из глыб туфа, без цементировки, с расчетом исключительно на непоколебимую силу тяжести. Один ряд камней кладут продольно, следующий ставят на него вертикально, в высоту. Такую манеру римляне — необычайно восприимчивые на все практичное, omnium utilitatum rapacisimi — заняли у этрусков, но ученики быстро превратились в учителей своих учителей. Гастон Буасье небезосновательно находит, что одного взгляда на первобытные стены ромулова «квадратного Рима» на Палатине достаточно, чтобы отрицать теорию о варварстве полуисторической эпохи, их соорудившей, и чтобы предвидеть, как будущее величие римской архитектуры, так и направление, в котором она захочет развиваться. В этих стройках, обусловленных могучими подъемными средствами, чтобы приноровлять камень к камню, перемещая их на значительные высоты, чувствуется культурное сознание народа, уже верующего, что он — не случайно собранная шайка, которая нынче здесь, завтра там, но долговечная сила, совсем не намеренная вразброд идти и верующая в свой будущий рост. Первая забота доисторических зодчих Рима сделать свои стены несокрушимо крепкими; затем очень видно, что они, работая над своим оплотом с любовью, уже стремились придать ему красоту и стройность — ту мощную величавость, которая есть инстинктивный наружный отблеск зреющего внутреннего достоинства. Равным образом, какую бы баснословную дешевизну труда мы себе ни вообразили, нельзя не заметить, что подобные стены и не надобны были бы народу нищему, и не могли быть нищим народом осуществлены. Это строили люди, которым было что беречь, — люди, хорошо питавшиеся, как необходимо каменщикам, мясной пищей, сильные, смышленые и желавшие — в городском упорядоченном союзе, отделясь несокрушимой оградой от соседей, которых они опередили культурой, иметь надежную защиту для источников своего питания и силы: своих стад и своих сундуков.
На переломе от республики к империи (около 200 лет до Р. X., после первой Македонской войны) римское монументальное зодчество пережило род технической революции, упростившей тяжеловесную кладку старого строительства, баснословно удешевившей и рабочий процесс, и материал его. К нему стали применять способ, конечно, не сейчас лишь изобретенный и вошедший в употребление, потому что грубая простота его свидетельствует о глубочайшей древности, но, повидимому, только теперь обращенный из старинного средства мелкой обывательской стройки к созиданиям крупного масштаба и общественного значения. Древнее прилаживание дикого или тесанного камня на камень уступило место скорой и дешевой двурядной кладке, из треугольного (обыкновенно) кирпича, с пустотой между двумя рядами, заполняемой массой из мелкого камня, который заливали известковым раствором, окрепавшим, как гранит, в несокрушимость, выдержавшую во множестве памятников испытание слишком двадцати веков. Отныне стало возможным созидать грандиознейшие своды руками простых, механически работающих каменщиков, не имея в распоряжении иного материала, кроме кирпича, булыжника и извести, Уже в 566 году от основания своего город украсился Порциевой Базиликой, старейшим зданием этого рода в Вечном городе. Именно по таком системе построен Пантеон — прекраснейший из монументов императорского Рима, воздвигнутый зятем Августа и первым его министром М. Випсанием Агриппою. Однако, тот, прекрасно сохранившийся, круглый храм — земной символ божественного неба, — который мы видим теперь в Риме, имеет с Пантеоном Агриппы общего только место и относится к много позднейшей эпохе Адриана, с которой, пожалуй, более ладят его мистический замысел и купол, перелетевший на Тибр с персидского Востока. Корруайе и Дьелафуа находят в нем как бы потомка дворца в персидском Сарвистане (между Ширазом и Бендер Аббасом), который, будучи типически родственным Пантеону и круглой залой своей, и куполом, и способом постройки, однако, старше его на четыре, а может быть и на все на пять столетий. Но относится ли Пантеон к первому веку до Р. X., как строение Агриппы (729 a.u.c. = 24 a Ch.), или ко второму по Р. X., как строение Адриановой эпохи, это с технической стороны не так важно. Быстро, еще при Августе, дойдя до совершенства, новый технический способ зодчества продержался в течение всего существования империи, не падая, но и не идя вперед. При Антонинах манера кладки не иная, чем при первых цезарях.
Цементная революция должна была явиться истинным благодеянием для цезарей. Лихорадочное строительство их зависело не от личного только их расположения и пристрастия к роскоши и великолепию. Оно — часть политической системы цезаризма, одно из могущественнейших средств побеждать воображение толпы. Строить значит — в Риме — завоевывать себе народ и власть. Цицерон помешает даже частное строительство в число верных средств действовать на воображение толпы, создавать себе популярность и пробираться, таким образом, к высшим должностям. Всеобщее удивление к роскошному дому, который двоюродный дед Августа, Кней Октавий, выстроил на Палатине, много содействовало ему, хотя и новичку в знати, получить консулат — первый консулат в фамилии Октавиев. Что касается строительства общественного, государство, и при республике, и еще более при империи, дорожило им, как одним из сильнейших средств влиять на народное воображение, и держало его под крепким своим контролем. При республике санкция на созидание или перестройку публичных зданий принадлежала сенату, который осуществлял эту свою прерогативу через полномочия, даваемые в порядке сенатских постановлений на имя консулов или цензоров (главным образом), предоставляя последним, в случае невозможности управлять предложенным сооружением лично, учреждать специальные строительные комиссии — дуумвиров, триумвиров, квинквевиров — глядя по числу входящих членов. Август вместе, с другими цензорскими полномочиями, которыми он особенно дорожил, присвоил себе и строительную инициативу, а временные комиссии превратил в постоянное учреждение бюрократического типа — попечительство общественных сооружений (curatores operum publicorum). С тех пор праздники и памятники — это как бы императорская печать, санкционирующая справедливость сенатских возвещений, что salus publica растет и процветает под державой цезарей.
Образец цезаристической) хвастовства строительством мы видим в знаменитом анкирском памятнике. Надписи эти — политическое завещание Августа — содержат, между прочим, длинный перечень общественных зданий, воздвигнутых при его правлении. Август был неутомимый строитель и тянул за собой, естественным подражанием, принцев и принцесс своего дома, из которых особенно славно в этом отношении вышеупомянутое имя его зятя и первого министра Агриппы, удачно прозванного одним из французских историков — «бароном Оссманом (Haussman) античного мира». По словам Светония, Август, не довольствуясь собственным строительством, усердно побуждал к украшению города богатых вельмож своего двора. Эти традиции Августа не умерли. Все государи, поставленные в условия цезаризма, были неугомонными строителями поневоле: Наполеон I, Наполеон III. На что уже наш маленький цезарь, Борис Годунов, и тот, едва стал к власти, сейчас же принялся за монументальное строительство и вытянул над московским Кремлем белую стрелку Ивана Великого. Сильным подъемом зодчества отличались цезаристические царствования наших императриц XVIII века, завещавшие потомству знаменитые имена Растрелли и Баженова. Последнему русская литература обязана первым переводом Витрувия. Любопытно, что Баженов участвовал в художественном конкурсе на проект грандиозной лестницы к римскому Капитолию — и вышел из него победителем, с первой премией. Однако современная лестница на Капитолии воздвигнута не по проекту Баженова. Наконец, строительной горячкой болело и царствование Николая I, не цезаристическое по существу, но имевшее с цезаризмом ту общую черту, что центр тяжести его был перенесен на привилегированную постановку в сословном экономическом строе государства дорогих военных сил его. Фридлендер дает длинный список европейских государей — строителей, превращавших, избранием данного города в свою резиденцию, скопища лачуг в великолепные столицы. Из списка этого легко видеть, что государи эти были или основателями и первыми упрочителями династий, или, наоборот, их увенчателями. Значит, так сказать, либо Август, либо Нерон. К первой категории относятся Густав Ваза и Иоанн III в Швеции, Фридрих — Вильгельм I и Фридрих II Прусские, наша Екатерина II, а в старой московской Руси — Иван III. Ко второй — Людовик XIV, Август Сильный Саксонский, наш Николай I, турецкий султан Абаул Азис, Людвиги I и II Баварские. Сверх того лихорадочным строительством отличаются эпохи завоевателей, старающихся пустить прочные корни в приобретенных областях, чему примером можно взять обстройку немцами современных Эльзаса и Лотарингии и созидательную работу графа Каллая в Боснии и Герцеговине; правления государей по избранию (римские папы, некоторые из польских королей, в особенности Станислав — Август) и могущественных временщиков. Таковы Голицын при царевне Софье, начинатель каменного строения в Москве, Разумовские при Елизавете и, в особенности, фавориты Екатерины II, между которыми — воистину колоссальный строитель, одержимый созидательными фантазиями, зачастую недалекими от неронического бреда, Потемкин. Этих честолюбцев строительство как бы утешает в невозможности завещать миру свою династию. Они не могут припечатать к человеческой памяти имя свое живой властью своего потомства, так придавливают его к земле камнями.