Зверь из бездны. Династия при смерти. Книги 1-4
Шрифт:
Как мы увидим ниже, аффектация именно этих господчиков и погубила дело Пизона и предала заговор в руки Тигеллину. Очутившись под следствием, все они потерялись на допросах столько же, сколько раньше храбрились, и, в ответ на коварные посулы безнаказанности, не только оговорили в сообщничестве большую часть римской знати, но позорнейшим образом предавали палачам ближайших друзей и родных своих, а поэт Лукан обвинил даже свою родную мать. Эта банда баричей — не знавших сами, чего они хотели — прямая и некрасивая противоположность группе заговорщиков-солдат, непоколебимо твердой в своей сознательной решимости и истинно геройской в расплате за нее пытками и смертью.
Заговор погиб оттого, что участники его слишком долго не могли столковаться между собой о программе действий. А столковаться им не удавалось потому, что в дело замешалось слишком много знати, равно честолюбивой в своих надеждах, равно чающей получить в перевороте верховную власть или возможность распоряжения ею, как ранее распоряжались Бурр и Сенека, а теперь Тигеллин. Номинальный глава революционной организации, Пизон был далеко не уверен, что сделается главой государства, как скоро заговор перейдет из статического состояния в динамическое и убийством Нерона откроет новому народному избраннику дорогу к принципату. Приверженность к нему соучастников была не единодушна. Из массы их и из аристократов сочувственников, не принимавших в заговоре прямого участия, но разделявших его симпатии и надежды, выделилось несколько новых претендентов на верховную власть, и Пизон не без основания опасался, не оказаться бы ему
Кассий пользовался в Риме огромным уважением. Человек глубоких познаний, законник по преимуществу, он однако, не ударил лицом в грязь и на поприще военном, очень умно и с тактом проведя, в качестве правителя Сирии, в 49 году по Р.Х., мобилизацию армии против парфянского шаха Готарза. Римлянин старого закала, чванный своими республиканскими предками и, в особенности, памятью Г. Кассия, убийцы Юлия Цезаря, Кассий убежденно мечтал о широких государственных правах для родовой знати и о суровой дисциплине для демократических элементов республики. Десятью годами позже парфянских подвигов, мы видим его уполномоченным сената в Путеолах, ныне Поццуоли, где народ, угнетенный, разоренный грабителями-декурионами и самовластной аристократией, восстал против городского совета открытым мятежом. В представителей власти уже летели камни, бунтовщики грозили сжечь город — в воздухе висели резня и междоусобие. Кассий, прибыв в Путеолы с поручением укротить волнение, окончательно смутил город своей беспощадной, прямолинейной строгостью. По видимому, на него жаловались в Рим, и ему из Рима дан был совет — действовать помягче. Тогда он, как некий античный Муравьев, не понимающий полумер и не желающий ими руководиться, вовсе отказался от путеоланской миссии, передав ее братьям Скрибониям, которые легко покончили с мятежом угрозами преоторианской экзекуции и казнью нескольких зачинщиков. Тем же грозным, непреклонным противником буйства черни и демократических льгот выступил Г. Кассий в 62 году, в заседаниях сената по пресловутому делу об убийстве римского префекта Педания Секунда собственным его рабом. Как говорено уже, необходимость применить к этому случаю старый закон, требующий казни не только преступного раба, но и всех рабов, которые проживали под кровлей убитого, вызвала возражения в обществе — по огромному количеству невинных жертв, должных погибнуть силой закона ни за что, ни про что. Их было четыреста. В Риме, охваченном ужасом и состраданием, вспыхнуло возмущение. В самом сенате раздались голоса демократической оппозиции — с требованиями, во имя человеколюбия, отмены свирепого закона. Тогда Кассий выступил против своих товарищей с громовой речью, изложившей, в духе Катона, целый кодекс беспощадного, проницательно убежденного рабовладельчества, и, на основании формального и обычного права, потребовал казни, вернее — бойни осужденных. Несмотря на сильную, хотя, правду сказать, недружную и мало определенную оппозицию, мнение старого крепостника одержало верх, и рабов Педания Секунда перерезали всех до единого, без разбора пола и возраста. Г. Кассий один из любимцев Тацита. Историк — сам восторженный поклонник родовитых аристократических начал, так решительно взявших верх в римской империи в его эпоху, с Нервой и Траяном, — часто и заметно любуется цельностью этого прямолинейного характера, не гнувшегося ни в угоду веяний века, ни ради милостей верховной власти. Когда была взята Корбулоном армянская столица Артаксата, и в бурной радости, охватившей весь римский народ, сенат, не зная уже, как и чтить ему Нерона по случаю столь счастливого события, славословил, льстил, хотел целый год обратить в праздники, — холодный голос Г. Кассия, единственный среди оргии триумфального пустословия, раздался с напоминанием, что пора бы правительству отрезвиться от восторгов и приняться за вопросы, которые указывают ему деловые будни. Тациту, с его постоянной тенденцией выставлять аристократов-олигархов лишь страдательными протестантами против режима цезарей, осуждавшими последних в мысли и слове, но строго лояльными на деле, очень хочется провести Кассия и Силана в заговоре Пизона невинными страдальцами, жертвами подозрительности Нерона и ненависти к аристократии среди авантюристов двора. Но в беспристрастие историка трудно верится. Очень может быть, что Силаны и вдохновитель их, Г. Кассий не участвовали, собственно, в Пизоновом заговоре. Но есть полное основание думать, что, параллельно с Пизоновым, существовали другие заговоры. Об одном из них, в Беневенте, имевшем главой Анния Винициана, зятя прославленного генерала Корбулона, глухо упоминает Светоний. Так что наряду со смешанной всесословной организацией во имя Пизона, мог формироваться — в соприкосновении с нею или даже в ее недрах — отдельный заговор чисто аристократический, душой которого был Кассий, а знаменем и орудием — один из Силанов. Фамилия последних, близко и много раз родственная по свойству Юлиям и Клавдиям, была жестоко враждебна и опасна принцепсам из этих объединенных домов. Членов ее нещадно избивали. Всего за два года до раскрытия заговора Пизона, полиция Тигеллина выследила какую-то крамолу во дворце Торквата Силана, — и последний, которого Тацит аттестует, как человека властолюбивого, редкой энергии, талантливого, предприимчивого, поспешил кончить жизнь самоубийством. Улики, выставленные против Торквата Силана, говорят, что этот вельможа готовился к верховной власти и даже в частной жизни окружал себя ее атрибутами. Впоследствии такое же обвинение было выставлено и против Л. Силана, его племянника — того самого, которого опасался Пизон и кого прочил в принцепсы Г. Кассий, его воспитатель. Что касается последнего, он не мог не быть тайным революционером: старомодные симпатии аристократа-крепостника тянули его за сто лет назад, — за битву при Филиппах. Недаром же, когда Тигеллинов розыск дошел и до него, статуя древнего Кассия, убийцы Юлия Цезаря, найденная в домашней часовне Г. Кассия, оказалась украшена многозначительным посвящением: «Вождю партии».
Но для умных людей уроки истории не проходят даром. Обожая принципы своего прадеда, как политическую теорию, Кассий понимал, однако, что практически смерть Юлия Цезаря погубила дело защитников республики, и — что люди, с руками в крови династии, не в состоянии будут удержаться у власти, окруженные тысячами соперников и мстителей. Именно поэтому он и устранялся от активной связи с Пизоном, предоставляя последнему принять на себя убийство государя и претерпеть первый неизбежный взрыв общественного негодования, который заслонит ему дорогу к принципату, а, может быть, будет стоить и жизни. А вот — когда черная работа революции будет сделана чужими ножами — тогда удобно будет выступить вперед людям с чистыми руками, чистой репутацией, с высоко поднятой головой, — выступить и «спасти отечество», сдав принципат в юные, аристократические руки. Нерона заменил бы Л. Силан, а Г. Кассий при нем — чем не Сенека?
Такой смысл имеют, по моему мнению, неясные намеки о Силане и Кассии в 52-й главе 15-й книги Тацита «Ab excessu Augusti». Пизон, как человек не глупый, не был обманут намерениями своих якобы сочувственников и, предвидя их игру, совсем не хотел загребать для них жар своими руками. Кроме Силана с Кассием, тревожила его и неизвестность, как примет убийство Нерона другой властный, хотя и платонический, сочувственник переворота — консул М. Вестин Аттик. Он знал о заговоре, но не вступил в него. Человек резко насмешливый, крутой, своеобычный, он, кажется, равно презирал и Нерона, и Пизона — и, не враждуя против последнего открыто, ни за что не допустил бы его, однако, к принципату. От Вестина ждали, что он воспользуется переворотом, чтобы провозгласить возврат к древней аристократической республике, с отступлением за Августову конституцию. Либо — по свойственному ему своенравию — выставить какого-либо своего претендента и, опираясь на могущество своих полномочий, подарить ему принципат, как впоследствии подарил империю Флавиям Муциан, государственный скептик, античный Бисмарк, презиравший показную власть, потому что фактической — он имел более, чем сами цезари. Во всяком случае, заговорщики считали Вестина человеком чужим и даже опасным; в среде их он имел многих врагов, да и людям безразличным была неприятна его вспыльчивая, деспотическая, язвительная натура.
Наконец, вряд ли неизвестно было Пизону, что не слишком-то твердо привержены к нему и революционные группы, для которых он оказался лишь удобным «претендентом компромисса». Несомненно, что между придворными и солдатами не было искренних отношений. Впоследствии, на допросе Нерона, Субрий Флав пробовал даже отклонить от себя подозрение, презрительно отрицая саму возможность какого-либо сообщества между ним, старым военным служакой, и изнеженными, распутными франтиками, не умеющими взять меча в руки. Пизона он не уважал и не считал достойным власти. Острота, что не велика радость променять оперного певца на трагического актера, принадлежит именно Субрию Флаву. Доведенный до забвения присяги, до военной и государственной измены порочностью своего государя, суровый вояка мечтал увидеть в новом, чаемом государе человека истинно порядочного, славного умом и доблестью, за которого не жаль сложить голову. Ходили слухи, что военная фракция заговора, в тайном совещании центурионов, под председательством Субрия Флава, предрешила устроить, так сказать, переворот в перевороте. Пизону предоставлялось убить Нерона; когда же Нерон падет, солдаты должны были умертвить и Пизона, а императорскую власть вручить — от имени всех порядочных людей государства, как порядочнейшему и авторитетнейшему, бывшему первому министру, философу Сенеке.
Соображая все эти сомнительные условия предприятия, Пизон едва ли был счастлив, что запутался в авантюру, которая, в конце концов, предоставляла ему лишь верную роль — убийцы своего государя. От этой роли все вожди партий уклонялись, все любезно предоставляли ее Пизону и друзьям его. Но, зная, что убийство Нерона будет всем выгодно, кроме него, Пизон тоже не торопился, тянул, медлил. Вялые действия его ясно говорят, что этот странный вождь охотно ушел бы из заговора, если бы мог, если бы не мешало ложное самолюбие или сознание, что теперь уже поздно, — все равно, мол, дело мое пропащее. Как мало верил он в свой успех, доказала впоследствии телячья покорность, с какой принял он свою гибель, хотя имел полную возможность самозащиты и почти все шансы к победе были на его стороне. Чувствуя игру свою проигранной, он интриговал без всякого политического аппетита. Можно с уверенностью предполагать, что Пизон никогда не перешел бы от слов к действию, если бы не был вынужден к тому несчастным происшествием — внезапным и совершенно случайным.
III
Нельзя не удивляться, что заговор, сложившийся из столь разнообразных и партийных элементов, не выдал властям своей организации с первых же шагов. Однако, случилось такое чудо, и дело было окутано глубокой тайной в течении, по крайней мере, полугода. И больше того: когда оно, наконец, стало выплывать на свежую воду и стало известным Нерону, полиция Тигеллина весьма долго оставалась бессильной зацепить секрет организации хоть за какой-нибудь крючок. Первое подозрение о заговоре имело источником следующее приключение. В числе женщин, приверженных к Пизону, была некая Эпихарис, — вероятно, вольноотпущенница из гречанок, — кокотка высшего полета. Очутившись в заговоре, она предалась ему с тем незабвенным пылом, с той неукротимой страстью, какие свойственны только женщинам, когда случай или убеждение делают их политическими деятельницами, а в особенности, — участницами тайных революционных организаций. Убить Нерона стало для нее неотложной потребностью. Медленность и нерешительность заговорщиков, их осторожность в вербовке соумышленников, бесконечные толки, как убить, где, когда — приводили нетерпеливую женщину в негодование, в бешенство. Она язвила заговорщиков, упрекала, дразнила, поджигала, но они не изменяли своему черепашьему ходу и, неутомимо работая против Нерона языками, упорно избегали необходимости выступить с кинжалами. Тогда пылкая террористка решилась пристыдить своей женской энергией товарищей- мужчин и действовать против цезаря — самой, одной, — за собственный страх и счет. В первых числах апреля 65 года, Эпихарис едет в Кампанию, к Неаполитанскому заливу, случай, желание или профессия вводят ее в среду офицеров военной эскадры у Мизенского мыса. Она пользуется новыми знакомствами для революционной пропаганды, — и можно думать, что не без успеха, — особенно, если припомнить недавнюю катастрофу, постигшую Мизенский флот по капризной прихоти императора, и принять в соображение горечь, какую ужасы Кумского крушения должны были оставить в сердцах свидетелей-моряков. С первых же шагов своей агитации, Эпихарис попала на шпиона. С ней дружится наварх, т.е. командир корабля, Волузий Прокул, один из убийц императрицы Агриппины. Он открывает гречанке тайные свои услуги Нерону, жалуется притворно или искренно на ничтожность наград, им полученных, проклинает императора, грозится ему мстить. Террористка в восторге: перед ней — недовольный, да еще самый решительный. И — какой полезный! Ведь он занимает во флоте видный пост, может увлечь за собой в заговор товарищей, подчиненных, — а замешать в революцию Мизенский флот значит дать ей вторую опору, едва ли не равносильную той, которую принес с собой Фений Руф, префект преторианский. К тому же Нерон так любит Неаполитанский залив, Путеоли, Мизен, так часто бывает здесь и катается по морю на яхтах Мизенской эскадры. Сколько удобных случаев к покушению обещают эти поездки! Эпихарис тесно сближается с Волузием Прокулом, раздувает пламя его недовольства.
— Еще бы! Чего остается ждать от Нерона! Народ безгласен и бессилен, сенат унижен, растоптан. Единственная надежда к торжеству справедливости — государственный переворот, который накажет злодея за поруганную конституцию и поможет тем, кто от него пострадал. Организация такого переворота уже существует. Я принадлежу к ней. Будь наш, привлекай в наш стан своих молодцов- товарищей, — и, когда тиран падет, тебя ждет великая награда.
Провокатор, выслушав и добросовестно заучив пылкие фразы наивной пропагандистки, не замедлил броситься в Рим и донести обо всем, что узнал, его величеству императору Нерону. Эпихарис арестовали. Но, легкомысленная на свободе, женщина оказалась необычайной умницей, взятая в тюрьму и под следствие. Волузий Прокул поторопился доносом: он успел выпытать от Эпихарис только факт существования революционной организации, но имена участников остались для него неизвестны. Поэтому, — поставленный на очную ставку с жертвой своего предательства, он явил весьма глупую фигуру. Эпихарис превосходно разыграла роль политической невинности и полнейшего незнания, о чем ее спрашивают. Искусное запирательство ее сорвало донос. Но какое-то тайное предчувствие, какой-то особый полицейский инстинкт остановили Нерона освободить Эпихарис, — хотя и доказавшую свою невинность, — из-под стражи. Ее заключение и дало толчок, покативший заговор вниз по наклонной плоскости.
Перепуг от ареста Эпихарис заставил приверженцев Пизона перейти от рассуждений к делу. Женщина в тюрьме, под страхом пытки, казалась им, судившим по собственной слабости и трусости, опасной сообщницей. Начать революцию и убить Нерона стало вопросом личной безопасности для всех заговорщиков, которых Эпихарис могла под следствием назвать по именам. На тайной сходке революционеры предлагают Пизону заманить Нерона на свою дачу в Байях, которую цезарь, очарованный ее прелестным местоположением и теплыми банями, часто посещал, не соблюдая никакого этикета и даже без конвоя.