Зверь на престоле, или правда о царстве Петра Великого
Шрифт:
По приезде в Ревель, Арсений сделался болен. К нему послан был доктор, причем с доктора была взята подписка, что, под страхом смертной казни, он не будет спрашивать у больного об его имени или звании и до конца жизни не станет говорить о том, даже минами»[98, с. 123].
Много ранее Екатерина, еще при вступлении на престол, даже на свою коронацию побоялась пригласить Арсения. Она почему-то боялась его всегда — еще задолго до предсказанных им ей страшных обличительных пророчеств:
«…в отношениях этих можно найти какой-то необъяснимый, точно мистический страх Екатерины пред Арсением. Она боялась его и принимала чрезвычайные
Что так ревниво в лице русского прорицателя Арсения оберегала от огласки Екатерина, прозванная за что-то «Великой»?
Вероятно, то самое «что-то», вследствие которого она приняла именно им предсказанную лютую позорную смерть.
Однако же не менее позорно выглядела и ее жизнь:
«Герцен писал о Екатерине:
«Со всяким днем пудра и блестки, румяна и мишура, Вольтер, Наказ и прочие драпи, покрывавшие матушку-императрицу, падают больше и больше, и седая развратница является в своем дворце «вольного обращения» в истинном виде. Между «фонариком» и Эрмитажем разыгрывались сцены, достойные Шекспира, Тацита и Баркова. Двор — Россия жила тогда двором — был постоянно разделен на партии, без мысли, без государственных людей во главе, без плана. У каждой партии вместо знамени гвардейский гладиатор, которого седые министры, сенаторы и полководцы толкают в опозоренную постель, прикрытую порфирой Мономаха. Потемкин, Орловы, Панин — каждый имеет запас кандидатов, за ними посылают в случае надобности курьеров в действующую армию. Особая статс-дама испытывает их. Удостоенного водворяют во дворце (в комнатах предшественника, которому дают отступной тысяч пять крестьян в крепость), покрывают брильянтами (пуговицы Ланского стоили 8 тысяч серебром), звездами, лентами, и сама императрица везет его показывать в оперу; публика, предупрежденная, ломится в театр и втридорога платит, чтобы посмотреть нового наложника»» [40, с. 158].
Самодержавие
Нам, русским людям, прирожденным государственникам, никакого «велосипеда» для созидания монархической державы изобретать не требуется. У нас он давно имеется. Это тот тип государственного устроения, который вывел нашу страну из глубочайшего кризиса еще четырехсотлетней давности.
Сегодня такое же безвластие, какое было в те столь далекие по времени и такие близкие по существу сложившихся проблем Смутные времена XVII в.
Тогда страну от лютейшего окончательного разорения, подобного сегодняшнему, спасла отнюдь не нами придуманная (очень похоже, что существовавшая еще чуть ли ни с самого дня сотворения мира) система государственного устроения.
А ею, нет в том и малейшего сомнения, является именно та самая народная власть, которая называется:
РУССКАЯ МОНАРХИЯ.
И именно Православное Царство, представляющее собой настоящее народовластие, являлось тем макетом общежития, который отвечал ментальности лишь одного типа человека — русского.
«На Любечском съезде князья клянутся «всею Землею Русской»… Даниил паломник, пробравшись в Иерусалим, возжигает на Гробе Господнем лампаду «за всех христиан Земли Русской». Иначе говоря, у самих истоков русского государственного строительства идея национального единства — но не расового — возникает как-то сразу, как Афина Паллада из головы Зевса: в полном вооружении. Это есть основной факт всей нашей истории, — ее основная идея. И именно этой идеи Русь не моглазаимствовать от Византии, по той простой причине, что — такой идеи в Византии в заводе не было»[126, с. 251].
Византия никогда не являлась не только мононациональным государством, но и никогда не была настоящим монархическим государством. Ведь сама идея монархии уже изначально основана на наследовании, но:
«Из ста девяти византийских императоров своей смертью умерли только тридцать пять: остальные семьдесят четыре были убиты»[126, с. 252].
Такова же была и их церковь, которая уже изначально православной могла быть, в лучшем случае, только лишь по своему названию, так как она не брезговала даже освящением цареубийств:
«…патриарх Полуевкт, коронуя цареубийцу Цхимисхия, провозгласил новый догмат: таинство помазания на царство смывает все грехи, в том числе и грех цареубийства: «победителей не судят»» [126, с. 253].
Таковы их нравы. И никогда у них не было, да и быть не могло, настоящей монархии: ни в самой Византии, ни в Риме, ни вообще где-либо из государств Западной Европы, называющих себя христианскими. И те случайно произошедшие исключения, которые оставили по себе столь неизгладимый след в памяти народной, являются лишь фрагментами, когда ими были восприняты элементы именно нашей культуры, а уж никак не наоборот.
И в альтернативу их нравам:
«…у нас за все время нашего государственного существования не было ни одногослучая официального свержения династии» [126, с. 253].
А ведь законное престолонаследие является полным доказательством исключительно лишь к нам относящейся традиции государственного строительства! Точно так же, как и пост, без которого Православие немыслимо, и государственное строительство без законности наследования не может не быть беззаконным. А потому:
«…была ли в Византии монархия вообще? Основной, самый основной юридический признак монархии — это законное наследование престола» [126, с. 252].
Но почему безграмотная, злобная, раскроенная извечно на феодальные лоскутки Европа в неспособности государственного строительства обвиняла всегда именно нас — тех, которые лишь одни и были на него всегда не только способны, но всегда и жили в таком государстве?
«Русскую государственную одаренность Европе нужно отрицать всегда во что бы то ни стало, вопреки самым очевидным фактам истории, вопреки самым общепринятым законам логики. Ибо, если признать успех наших методов действия, то надо будет произнести суд над самим собой. Нужно будет вслед за нашими славянофилами, а потом и за Шпенглером и Шубартом сказать, что Западная Европа гибнет, что ее государственные пути — начиная от завоевания Рима и кончая Второй мировой войной, как начались средневековьем, так и кончаются средневековьем, и что, следовательно, данный психический материал ни для какой имперской стройки не пригоден по самому его существу.
…попытки пятнадцати веков кончаются ныне возвратом к методам вандалов, лангобардов и франков» [126, с. 273].
«Банальная точка зрения утверждает, что с феодализмом покончил порох… Это неверно исторически: феодализм надолго пережил изобретение пороха… дух разбоев на больших дорогах страны перешел к разбоям на больших дорогах мира… немцы двадцатого века действуют так же, как и немцы четвертого — в Риме, двенадцатого — в Византии, тринадцатого и пятнадцатого в Литве и Латвии… в психологии народа не изменилось ничего» [126, с. 280].