Зверь на престоле, или правда о царстве Петра Великого
Шрифт:
В этот день:
«…совершилось в московском Успенском соборе… коронование государыни… Событие было новое для России: до сих пор ни одна из русских цариц не удостоилась такой публичной чести, кроме Марины Мнишек, о которой в памяти народной осталось неотрадное воспоминание» (там же).
То есть даже по части коронации беззаконным царем беззаконной супруги присвоивший себе титул императора Петр полностью копирует Лжедмитрия. Но и здесь просматривается любовь Петра к кощунствам. Ведь он женится на девице:
«…крестным отцом
Так что и здесь без кощунства не обошлось. Таким образом, Петр и здесь собрал полный пучок просто апокалипсических кощунств — усадил на трон русских царей публичную девку, «…взятую «на шпагу» в захваченной крепости, валянную под телегами пьяной солдатней» [14, с. 298].
Которая поэтапно, за какие-то ею используемые особые приемы для удовлетворения обслуживаемых клиентов, переходила «по наследству», что называется, из рук в руки. Пройдя через просто никем необозримую массу петровского мародерствующего воинства:
«Молодая и красивая, она приглянулась генералу Боуру, но ее тут же у него отобрал граф Шереметьев. Вскоре Марта понравилась Меншикову…» [43, с. 274].
Дальнейшее более или менее известно. В конце концов, пройдя через эти самые эскадроны «гусар летучих», она обосновалась в спальне у императора и стала императрицей.
Однако ж не в коня корм. Ведь даже звание императрицы пассию Петра из грязи не вывело в князи: после смерти своего кровосмесительного мужа-дедушки мы вновь видим эту девицу, в прошлом более чем легкого поведения, уже теперь престарелую, за своим излюбленным занятием, убеждаясь лишний раз в том, что деньги и положение в обществе таких людей не меняют нисколько:.
«…после смерти Петра… властно пробудились столь долго подавляемые инстинкты: грубая чувственность, любовь к самому обыкновенному разврату, низменные наклонности… Она, так много сделавшая, чтобы удерживать мужа от ночных оргий, теперь сама вводит их в обычай, пьянствуя до девяти часов утра со своими случайными любовниками: Левенвальдом, Девьером, графом Сапегой…» [16, с. 300–301].
«Секретарь саксонского посланника Френсдорф сообщал в те дни своему королю:
«Она вечно пьяна, вечно покачивается…»
Меншиков, входя утром в спальню своей правительницы, всякий раз спрашивал:
— Ну, Ваше Величество, что пьем мы сегодня?» [4] (с. 222).
Однако ж историю о «Великих» пишут масоны. А потому мы их читаем и удивляемся.
Карамзин:
«Путь образования или просвещения один для народов; все они идут им вслед друг за другом» [46, с. 72].
Совершенно верно: просвещенные светом Люцифера целые народы идут широкой поступью в ад. Однако этот монарх, попытавшийся и нас ко всем иным народам на их ведущую в ад утоптанную широкую дорогу переориентировать, нашел себе вполне достойную пассию:
«…Екатерина I была безграмотна» [2, с. 153].
То есть сага о некоей просветительской деятельности Петра I, выдвинутая масоном Карамзиным, выглядит просто вопиюще неубедительно: ведь избранная этим неким таким «просветителем» на царствование женщина была безграмотна! Причем, даже после двух десятилетий жизни при дворе, даже в звании императрицы, она так и оставалась таковой до самой своей кончины.
Тоже, между тем, следует сказать и о его фаворите — самой центральной при его дворе фигуре. Партнером по однополому сексу Петра являлся:
«…совершенно неграмотный Меншиков, с трудом изображавший собственную подпись…» [14, с. 237].
Так чем же этот и сам, до определенной поры, безграмотный монарх просветил нас, если его ближайшее окружение было не знакомо с искусством «пряхи из Лецкан» — искусством письма?!
Просветил он страну, судя по всему, светом много иного плана: светом Люцифера. Вот такого рода светПетр I и притащил к нам из-за границы!
И теперь, после подведения итогов деятельности царя-антихриста, злобные безсвязные выкрики Карамзина приобретают особый колорит:
«Иностранцы были умнее русских: итак, надлежало от них заимствовать, учиться, пользоваться их опытами…» [46, с. 72].
А в особенности — алхимическими. Ведь именно они лежат в основе той самой тайной организации, которая практически напрямую подчиняла российского историка Карамзина самому лютому ненавистнику России — прусскому королю Фридриху Вильгельму II (Подробно см.: «Противостояние. Три нашествия»).
Но русские люди являлись единственными из народов, упрямо не желающими выходить со всеми иными на давно наезженную ими колею: они слишком хорошо знали — куда она ведет…
А потому Карамзин считает, что:
«Надлежало, так сказать, свернуть голову закоренелому русскому упрямству…» [46, с. 72].
И Наполеон хотел того же, а за ним еще и Адольф Гитлер пытался… А «вожди народов»? Всех не согласных убивали всеми имеющимися средствами в массовом порядке. И все так же, по-карамзински, хотели нас сделать «способными учиться и перенимать» [46, с. 73].
То есть пытались превратить в себе подобных неандертальцев, не брезгующих пошиванием плащиков из кожи, снятой с голов своих врагов.
И вот до каких пределов ненависти ко всему русскому доходят откровения этого русофоба, поставленного братьями по ордену во главу русской истории:
«…для нас открыты все пути к утончению разума и к благородным душевным удовольствиям. Все народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не Славянами. Что хорошо для людей, то не может быть дурно для Русских, и что Англичане или Немцы изобрели для пользы, выгоды человека, то мое, ибо я человек!.. Россия без Петра не могла бы прославиться» (Карамзин, 1790)» [46, с. 73].