«Зверобои» штурмуют Берлин. От Зееловских высот до Рейхстага
Шрифт:
— Почему вдвоем с механиком работаете? Где остальные?
— Радист связь налаживает, а наводчик на бугре с автоматом нас сторожит. Мы тут в чистом поле одни ковыряемся, да еще танк подбитый, вон, почти за километр.
Смуглый, с темными кудрями, похожий на грека, Петр Тырсин снял танкошлем, вытер пот с лица — намахался кувалдой. Вытряхнул из пачки трофейную сигарету, угостил Чистякова. Закурил и механик, сержант в заскорузлой телогрейке.
— Где сигаретами разжились?
— У фрицев, которые по нам стреляли.
— Туго пришлось?
— Метко сволочи бьют. Если бы ближе подъехали, они бы нас кумулятивными снарядами пожгли. А болванки броню не взяли, хотя оглушило крепко.
— Пушки вдребезги, — похвалился радист, который тоже вылез покурить. — И семь мертвяков. Некоторых по кускам раскидало.
Петр Тырсин служил в армии с начала тридцатых, начав с рядового бойца. Закончив артиллерийское училище, долго командовал гаубичным взводом. Войну встретил под Смоленском, воевал на Дону, дошел до Днепра, был несколько раз ранен. Когда стало остро не хватать командиров тяжелых самоходных установок, снова переучивался и стал командиром «зверобоя».
Петр Семенович Тырсин был мастер на все руки, воевал расчетливо и умело. По службе его не продвигали из-за малого образования — пять классов сельской школы. Да и сам он на глаза начальству не лез, держался в тени. Но дело свое знал и выполнял на совесть.
Бронебойный снаряд вмял, расколол ведущее колесо и застрял в нижней части лобовой брони, напротив места механика-водителя. Остатки колеса уже выбили и пытались вытащить застрявшую болванку, которая будет мешать при установке нового колеса.
— «Гадюки», глянуть не на что, — материл Тырсин компактные немецкие пушки калибра 75 миллиметров. — Высота — метр с колесами, а лупят крепко.
— Поэтому я тебе их поручил, — сказал Чистяков. — Метко бьешь. За километр их не просто достать.
— Чего там, — отмахнулся старший лейтенант. — Гаубица мощная, прицел тоже неплохой. Но с десяток снарядов потратили.
— Товарищ капитан, — торопил Чистякова сержант, водитель «Виллиса». — Товарищ Лыков на полчаса машину дал. Пора возвращаться.
— Езжай, Александр, — затоптал в снег окурок Петр Тырсин. — Если что, танкисты помогут. Главное, чтобы ремонтники быстрее приезжали. Торчим тут в степи…
Но не все танкисты могли в случае столкновения с отступающими немцами помочь неполному экипажу старшего лейтенанта.
В ближней к нему «тридцатьчетверке» хотя бы проворачивалась башня и действовало орудие. Другой танк был сильно поврежден, а из двух сгоревших вытаскивали обугленные тела. Запах жженой резины смешивался с духом горелой плоти.
Сержант-шофер, привыкший на «Виллисе» возить начальство, сморщил нос и увеличил скорость.
— Стой! — толкнул его в плечо Чистяков.
Сержант затормозил и вопросительно глянул на капитана.
— Товарищ Лыков ждут!
— Подождут…
Александр вылез и подошел к «тридцатьчетверке», угодившей под взрыв фугаса. На ходу снял танкошлем. Оглядел исковерканную машину, вокруг которой темнело пятно растаявшего снега. Останки танкистов укладывали на плащ-палатки.
Некоторых разорвало на части. Предстояло идентифицировать тела. Чистяков знал по опыту, что опознать всех не удастся. Разложат то, что осталось, на равные части, завернут потуже в брезент — вечный вам покой, ребята!
— Весь экипаж? — спросил Александр.
— Все пятеро, — подтвердил младший лейтенант. — В той машине четверо уцелели, а в третьей всего один, да и тот обгорел, как свечка. Вряд ли выживет.
— Ладно, поехали мы, — не нашелся, что сказать в ответ, Чистяков. А когда машина тронулась, буркнул, глядя на недовольного шофера: — Понюхал, чем танковый бой пахнет? Набрал трофейной жратвы, ногу поставить некуда.
Александр пнул звякнувшие картонные ящики, которые не поместились в багажнике и громоздились друг на друге между сиденьями.
— Зря вы, товарищ капитан, — обидчиво поджал губы круглолицый водитель. — Вы, конечно, офицер заслуженный, в орденах. Но и я уже полтора года на фронте. Братана потерял, погиб он, а сам я ранетый в ногу снарядом прошлой осенью.
— Осколком, — машинально поправил его Чистяков. — Снаряд тебя бы, как тех танкистов, разорвал.
— Пусть осколком. Все равно кровь пролил.
— Герой! Орден тебе. Ладно, не куксись, — доставая папиросы, сказал комбат. — Закурим «беломора» На войне никому не сладко.
— Это точно, — согласился шофер, принимая папиросу. — Дорого нам этот аэродром обошелся.
— Фрицы воевать умеют. А за свою землю зубами цепляться будут.
Пока отсутствовали, на аэродроме появились неожиданные гости. Трое мужчин в полосатых лагерных робах и таких же шапочках с нашивками-номерами. Один был одет в немецкую шинель, покрытую засохшей кровью, — должно быть, снял с трупа.
Все трое были истощены, выпирали скулы, а глаза ввалились в подлобье. Чистяков уже не раз встречал узников концлагерей или тюрем. Кроме истощения, они выделялись серым неживым цветом кожи и глубоко запавшими тусклыми глазами.
Оказалось, все трое убежали из пересыльного лагеря. Двое были поляки, третий то ли норвежец, то ли швед. Поляк в шинели торопливо говорил, глотая слова и задыхаясь от возбуждения.
В их лагере последние дни шла эвакуация и одновременно массовые расстрелы. Сейчас охрана, кажется, разбежалась.
— Гонялись за нами на машинах, — рассказывал поляк. — Некоторых убили, другие спаслись.
Кто-то из танкистов принес две трофейные теплые куртки. Заключенным совали хлеб, колбасу, консервы. Налили всем троим в кружки трофейного рома.