Зверобой, или Первая тропа войны
Шрифт:
— Говорят, я слабоумная. Отец часто говорит мне это, и иногда Юдифь, особенно если рассердится. Но я верю не столько им, сколько матери. Она только раз сказала мне это. И при этом горько плакала, как будто сердце у нее разрывалось на части. Тогда поняла я, что действительно слабоумна.
В течение целой минуты Уа-та-Уа, не говоря ни слова, глядела в упор на милую, простодушную девушку. Наконец она поняла все; жалость, почтение и нежность одновременно вспыхнули в ее груди. Встав на ноги, она объявила, что немедленно отведет свою новую подругу в индейский лагерь, находившийся по соседству. Она внезапно переменила свое прежнее осторожное решение, так как была уверена, что ни один краснокожий не причинит вреда существу, которое великий дух обезоружил, лишив сильнейшего орудия защиты — рассудка. В этом отношении почти все первобытные народы похожи друг на друга; Уа-та-Уа знала, что среди индейцев слабоумные и
Гетти без всякого страха последовала за своей подругой. Она сама желала поскорее добраться до лагеря, нисколько не боясь враждебного приема. Пока они медленно шли вдоль берега под нависшими деревьями, Гетти не переставала разговаривать. Но индианка, как только поняла, с кем имеет дело, больше не задавала вопросов.
— Но ведь ты не слабоумная, — говорила Гетти, — и потому Змей может жениться на тебе.
— Уа-та-Уа в плену, а у мингов чуткие уши. Не говори им о Чингачгуке. Обещай мне это, добрая Гетти!
— Знаю, знаю, — ответила Гетти шепотом, стараясь выразить этим, что понимает всю необходимость молчания. — Знаю: Зверобой и Змей собираются похитить тебя у ирокезов, а ты хочешь, чтобы я не открывала им этого секрета.
— Откуда ты знаешь? — торопливо спросила индианка; на один миг ей пришло в голову, что ее подруга далеко не так уж слабоумна, и это немножко раздосадовало ее. — Откуда ты знаешь? Лучше говорить только об отце и Непоседе; минг поймет это, а ничего другого он не поймет. Обещай мне не говорить о том, чего ты сама не понимаешь.
— Я это понимаю и должна говорить об этом. Зверобой все рассказал отцу в моем присутствии. И так как никто не запретил мне слушать, то я слышала все, как и тогда, когда Непоседа разговаривал с отцом о скальпах.
— Очень плохо, когда бледнолицые говорят о скальпах, очень плохо, когда молодые женщины подслушивают. Я знаю, Гетти, ты теперь любишь меня, а среди индейцев так уж повелось: чем больше любишь человека, тем меньше говоришь о нем.
— У белых совсем не так: мы больше всего говорим о тех, кого любим. Но я слабоумная и не понимаю, почему у красных людей это бывает иначе.
— Зверобой называет это обычаем. У одних обычай — говорить, у других обычай — держать язык за зубами. Твой обычай среди мингов — помалкивать. Если Гетти хочет увидеть Непоседу, то Змей хочет увидеть Уа-та-Уа. Хорошая девушка никогда не говорит о секретах подруги.
Это Гетти поняла и обещала делаварке не упоминать в присутствии мингов о Чингачгуке и о причинах его появления на озере.
— Быть может, он освободит Непоседу, и отца, и меня, если ему позволят действовать по-своему, — прошептала Уа-та-Уа своей подруге, когда они подошли уже настолько близко к лагерю, что могли расслышать голоса женщин, занятых работами по хозяйству. — Помни это, Гетти, и приложи два или даже двадцать пальцев ко рту. Без помощи Змея не бывать твоим друзьям на воле.
Она, конечно, не могла придумать лучшего средства, чтобы добиться молчания со стороны Гетти, для которой освобождение отца и молодого охотника было важнее всего. С невинным смехом бледнолицая девушка кивнула головой и обещала исполнить желание подруги. Успокоившись на этот счет, Уа-та-Уа не стала долее мешкать и, нисколько не скрываясь, направилась к лагерю.
Глава XI
47
Перевод А. Дружинина.
Отряд индейцев, в который Уа-та-Уа поневоле попала, еще не вступил на тропу войны; это было видно хотя бы из того, что в состав его входили женщины. То была небольшая часть племени, отправившаяся на охоту и рыбную ловлю в английские владения, где ее и застало начало военных действий.
Присутствие женщин делало необходимой эту военную хитрость; наиболее слабые члены племени не могли бы, конечно, уйти от преследования врагов. Если читатель вспомнит, как широко простирались в те давние времена американские дебри, ему станет ясно, что даже целое племя могло в течение нескольких месяцев скрываться в этой части страны. Опасность встретить врага в лесу была не больше, чем в открытом море во время активных военных действий.
Стоянка была временная и при ближайшем рассмотрении оказалась всего-навсего наспех разбитым бивуаком, который был, однако, оборудован вполне достаточно для людей, привыкших проводить всю свою жизнь в подобной обстановке. Единственный костер, разведенный в центре лагеря у корней большого дуба, обслуживал весь табор. Погода стояла такая теплая, что огонь нужен был только для стряпни. Вокруг этого центра было разбросано пятнадцать-двадцать низких хижин — быть может, правильнее назвать их шалашами, — куда хозяева забирались на ночь и где они могли укрываться во время ненастья. Хижины были построены из древесных ветвей, довольно искусно переплетенных и прикрытых сверху корой, снятой с упавших деревьев, которых много в каждом девственном лесу. Мебели в хижинах почти не было. Возле костра лежала примитивная кухонная утварь. На ветвях висели ружья, пороховницы и сумки. К этим крючьям, сооруженным самой природой, были подвешены также две-три оленьи туши.
Так как лагерь раскинулся посреди густого леса, его нельзя было окинуть одним взглядом: хижины поочередно, одна за другой, вырисовывались на фоне угрюмой картины. Если не считать костра, здесь не было ни общего центра, ни открытой площадки, где могли бы собираться жители; все казалось скрытым, темным и коварным, как сами ирокезы. Кое-где ребятишки перебегали из хижины в хижину, придавая этому месту некоторое подобие домашнего уюта. Подавленный смех и низкие голоса женщин нарушали порой сумрачную тишину леса. Мужчины ели, спали или чистили оружие. Говорили они мало и держались особняком или небольшими группами в стороне от женщин. Привычная бдительность и сознание опасности, казалось, не покидали их даже во время сна.
Когда обе девушки подошли ближе к лагерю, Гетти тихонько вскрикнула, заметив своего отца. Он сидел на земле, прислонившись спиной к дереву, а Непоседа стоял перед ним, небрежно помахивая прутиком. По-видимому, они пользовались такой же свободой, как остальные обитатели лагеря; человек, незнакомый с обычаями индейцев, легко мог бы принять их за гостей, а не за пленников.
Уа-та-Уа подвела подругу поближе к обоим бледнолицым и затем скромно отступила в сторону, не желая стеснять их. Но Гетти не привыкла ластиться к отцу или как-нибудь иначе проявлять свои чувства. Она просто подошла к нему и теперь стояла, не говоря ни слова, как немая статуя, олицетворяющая дочернюю привязанность. Старика как будто нисколько не удивило и не испугало ее появление. Он давно привык подражать невозмутимости индейцев, хорошо зная, что лишь этим способом можно заслужить их уважение. Сами дикари, неожиданно увидев незнакомку в своей среде, тоже не обнаружили ни малейших признаков беспокойства. Коротко говоря, прибытие Гетти при столь исключительных обстоятельствах произвело не больше эффекта, чем приближение путешественника к дверям трактира в европейской деревне. Все же несколько воинов собрались в кучку, и по тем взглядам, которые они бросали на Гетти, разговаривая между собой, видно было, что именно она является предметом их беседы. Это кажущееся равнодушие вообще характерно для североамериканского индейца, но в данном случае многое следует приписать тому особому положению, в котором находился отряд. Ирокезам были хорошо известны все силы, находившиеся в «замке», кроме Чингачгука. Поблизости не имелось ни другого племени, ни отряда войск, и зоркие разведчики стояли на страже вокруг озера, день и ночь наблюдая за малейшим движением тех, кого без всякого преувеличения можно было теперь назвать осажденными.