Звезда бегущая
Шрифт:
Юрсов расплатился с Галей, сгреб с тумбочки хрустящие упаковки с лекарствами в карман и ушел, и Галя, взяв рецепты стоявшей следом за ним женщины, прежде чем обслуживать ее, взглянула на Прищепкина:
— Что, Владимир Дмитриевич?
Это она так нарочно подчеркнуто-официально называла его по имени-отчеству, на самом же деле с нынешнего утра они перешли на «ты». Ей было двадцать лет, в самой поре, когда каждую минуту думаешь о любви, хочешь любить и быть любимой, день, прожитый без любви или хотя бы возможности ее, ощущается прожитым впустую, а тут полтора месяца в тесном, маленьком, замкнутом мирке, без малейшей надежды на отношения, хоть чем-то напоминающие любовь, душа устала от однообразия, и вдруг — новое лицо, да еще из непонятной, загадочной, таинственной
Того же примерно рода явление, что с ним самим в командировках. Поменял обычное на необычное — и сразу все обостренней, ярче, пронзительней. Но вот если бы не Галя Коваль, а Лилия Глинская так… впрочем, нет, и тогда не стоило бы. Командировка есть командировка, вовсе она не для того существует. Для дела. И надо в ней заниматься делом, ничем другим, все эти позывы на приключения от лукавого, пуститься в них — все будет казаться, полным-полнехоньки твои невода, а вытащишь после на берег — одна тина. Дело, оно лишь не обманет. Это все равно как ягоду собирать в корзину: положил одну, положил другую — нет веса, но клади, знай клади — и глядишь, с горой уже, руку оттягивает. Цели достигаются только делами. Ими, и только. А глядеть по сторонам — не сделать дела.
— Возьмите, Галя, на хранение, — протягивая ей свернутый халат, сказал Прищепкин. — Пойду к реке схожу, пройдусь немного.
— Ой! — протянула Галя, наклонила голову, расширила глаза и взглянула на него из-под ресниц. — А как же без вас, Владимир Дмитриевич?
— Ничего, ничего, перебьетесь, — не очень стараясь попасть ей в тон, улыбнулся Прищепкин. И качнул рукой с халатом. — Так берете?
— Давайте, что с вами поделаешь.
Прищепкин пошел к реке.
Он уже был на ней сегодня, видел на берегу лодки и хотел сейчас посмотреть вблизи — на замках, не на замках, с веслами, без весел, скорее всего, без весел, и тогда походить по домам, попросить весла, ключи от замков, если на замках, и после, когда окончится прием, устроить лодочную прогулку, кто, может, и откажется, а большинство будут рады и благодарны ему.
На реку он нынче днем ходил не просто так, не на прогулку, а шел ее берегом на нижний склад. Командировка недолгая, трехдневная, можно привезти из нее один этот очерк — нормально будет, но «перья» и из таких, двух-трехдневных, никогда не привозили одного «материала», всегда к основному что-нибудь еще, поменьше, попроще, и он тоже не позволял себе по-другому. После столовой утром, когда все отправились готовить клуб к приему, он сходил в лесопунктовскую контору, повезло, застал начальника лесопункта, побеседовал с ним, исписал в блокноте целую страницу цифрами, в лес, на лесосеку ехать было некогда, завтра суббота, выходной — и тоже не попасть, и тогда сообразил сходить на нижний склад, там работала бригада раскряжевщиков, выли пилы, летели опилки, пахло смолой, механизация стояла, все вручную, двое мужчин, пильщик и сучкорез, и женщина-разметчица набросились на Прищепкина, выкладывая свои обиды, как специально ждали его, — с лихвой должно было хватить наговоренного на среднего такого размера корреспонденцию. Славы она не принесет, но в зачет пойдет: ездил всего ничего, а там и там успел.
Лодки оказались без всяких замков, просто вытащены носом на берег, но весла в них, конечно, не лежали. В первом доме на крик Прищепкина никто из-за ограды не отозвался, взлаяла только, загремела цепью невидимая собака, и заходить внутрь Прищепкин не решился. В следующем доме хозяин находился во дворе, и дозваться его ничего не стоило, лодок у него было сразу две, и он дал весла к обеим. Прищепкин поинтересовался, можно ли будет подержать весла у себя, не отдавать их пока, до завтрашнего дня, хозяин не имел ничего против, только и попросил, чтобы не уехали, не занеся. Он называл Прищепкина доктором. Прищепкин не стал объясняться, зачем? «Завтра с утра хочу подойти, в боку у меня все колет чего-то, — провожая его на улицу, говорил хозяин. — Можно, нет завтра с утра? Будете принимать?» — «Можно, можно», — покивал Прищепкин.
Возле клубовского крыльца стояла, разговаривала о чем-то с мужиком из местных педиатр Светлана Кошечкина. Она была почему-то без халата, в цветном, воздушно-голубом сарафане, вольно открывавшем ее загорелые плечи, грудь, руки, и, изящно-складная, тонкая, с выражением терпеливо-благожелательного внимания на лице, рядом с этим раскоряжистым, квадратным мужиком в расхлюстанной до пупа рубахе казалась созданием иного мира, иной жизни, иных правил, привычек и законов.
— Ой, Володя, постойте! — сощурясь в своей ласковой, мягко-вкрадчивой улыбке, помахала она рукой Прищепкину, когда он, обогнув их с мужиком, собирался всходить на крыльцо. — Постойте, вы мне нужны, вот только сейчас закончим с товарищем.
Она говорила — будто они были давно и хорошо знакомы, близкими, добрыми друзьями были, вот как, и Прищепкин остановился скорее не потому, что она попросила его, а от удивления этому ее тону.
— Чего кончать. Все уж, поди, кончили. Все, чего уж, — сказал мужик, не взглянув на Прищепкина. Закрыл глаза, постоял так молча, открыл, повернулся и пошел. — Не! — мигом вдруг развернувшись обратно, закричал он, и теперь Прищепкин увидел его глаза: в них как горело по бешеному огню. — Не, ну вы точно это, да?!
— Безусловно точно, — отозвалась Кошечкина и быстро глянула на Прищепкина, развела руками, ласково повинилась взглядом: сейчас, сейчас.
Мужик схватил себя крест-накрест за рукава расхлюстанной рубахи, натянул их так, что затрещали, снова повернулся и, шатаясь, пошел. Прищепкин смотрел ему вслед. Мужик отпустил рукава и побежал.
— Отец мальчика. Как приехал со смены, так тут же в столовую водку пить. Его уж увезли, а он только узнал, — сказала Кошечкина. — Пришлось вот говорить с ним. Плохи, конечно, дела у мальчика. Внутренние органы, видимо, порваны. А я, кстати, как раз вас искать отправилась, — без всякого перехода сообщила она — то, очевидно, из-за чего и остановила Прищепкина. — Мне сказали, вы на реку пошли, и я тоже как раз собралась, хотела, чтобы вы мне компанию составили, на лодке, может быть, покатались бы. Я ведь педиатр, детский врач, а почему-то, знаете, закономерность уж вот такая, детей часов до пяти ведут, после нет. Свободна потом бываю, нечего делать. А вы, я вижу, и сами уже весла взяли. Пойдемте, покатаете? Прием еще часа два будет, не меньше. А то и три. Мы только двое с вами вольные птицы.
Прищепкин стоял с веслами на плечах и молчал. Он был ошеломлен, как она ровно, будто о чем-то обыденном, сказала о порванных, кровоточащих внутренних органах, и следом, тем же тоном — о том, что хотела покататься на лодке.
— Что вы молчите, Володя? — вновь сощуриваясь в ласковой своей улыбке, проговорила Кошечкина, подняла, положила руку на его руку, держащую весла на плече, и в этом ее касании тоже была какая-то ласковая, мягкая вкрадчивость. И по-прежнему она говорила так, будто они были давними, добрыми друзьями, и она скорее не укорила его за молчание, а прощающе пожурила: — Пойдемте, пойдемте, не отказывайте женщине. Сами себе не простите потом. Ведь если б еще река простая. А то ведь Бирюса, не какая-нибудь. «Ой, ты, речка, речка Бирюса…» — пропела она.
Ну да, была такая песня, в его детстве, все ее пели по радио, вспомнилось Прищепкину. Да нет, вовсе он не собирался отказывать Кошечкиной. С чего вдруг? Для того и брал весла. Сейчас с нею, пока все еще заняты, потом с остальными. Не побеседовал с нею, кстати. Вот и случай. Не любят ее в бригаде из-за этого хирурга Воробьева, при всех-то, между прочим, и неловко, оттого, может, и не подходил, если так подумать, что неловко, а тут и случай. Да и приятно, в общем, будет провести с нею время, есть в ней такое что-то…