Звезда цесаревны. Борьба у престола

Зарин-Несвицкий Федор Ефимович

При большом дворе она появлялась редко, ничего своим приближённым не выпрашивала и избегала всяких сношений со своими приверженцами. Ей, по-видимому, были за это благодарны, и даже, чтоб это доказать, Бирон выпросил у императрицы патент сержанта для её любимца Шубина, но Лизавета Касимовна не верила этим проявлениям дружбы и доверия со стороны коварного немца и об одном только молила Бога, чтоб госпожа её удалилась от двора и вернулась в Москву. Но цесаревне как будто нравилось играть с огнём, и опасности, которыми она была окружена со всех сторон, подзадоривали её раздражать врагов своим присутствием в жаждущей её гибели среде. Лизавета Касимовна была убеждена, что императрица со своими немцами ждёт не дождётся, чтоб бедная неосторожная птичка попала в расставленные кругом её сети.

Чувствовал это и Шубин,

невыразимо страдавший в Петербурге, невзирая на то, что Долгоруковых постигла та же участь, что и Меншиковых, и что вместе с ними исчезли с горизонта все их приверженцы. Но их заменили немцы, и от этой перемены русским людям не стало легче. Правда, новые немцы не похожи были на старых, вызванных Петром Первым из-за границы: первые, при ненависти и презрении к русским, при нестерпимом чванстве и самонадеянности, отличались умом и талантливостью, тогда как клевреты Бирона были только жадны, пошлы, мелочны, грубы и тупы. Но если вначале и казалось, что гнёт их будет легче сбросить, чем гнёт их предшественников, то вскоре пришлось убедиться, что при благоприятных условиях пошлые тупицы могут наделать больше зла, чем умные и сильные характером люди: начались сыски и розыски, ссылки и казни, не было русского человека, который мог быть уверен в завтрашнем дне.

А тут, точно нарочно, цесаревна пристрастилась к представлениям и к приёмам, заметив возрастающее внимание, оказываемое ей посланниками иностранных дворов, из которых иные, как, например, представитель французского короля, своими частыми посещениями, продолжительными с нею разговорами и громкими восхвалениями её красоты, грации и ума с каждым днём всё больше и больше её компрометировали в глазах Бирона и его клевретов, не допускавших, чтоб представительница русской партии в России могла играть выдающуюся роль в стране, подпавшей под иго их культурного завоевания.

Но для того ли, чтоб вознаградить себя хоть в чём-нибудь после того, как она так жестоко обманывалась во второй раз в достижении своей заветной мечты, или потому, что в её положении ничего больше не оставалось, как забывать настоящее в воспоминаниях о прошлом, цесаревна особенно часто любила возвращаться мысленно к тому времени, когда её отец мечтал для неё о супружестве с французским королём, и с особенным удовольствием выслушивала рассказы о том, будто и французский король со своей стороны вспоминает об этой несостоявшейся политической комбинации с сожалением, интересуется ею, со вздохом смотрит на её портрет, расспрашивает про её прелести у тех, которые имели счастие её видеть.

Благоволение её к придворному ювелиру Позье, возбудившее наконец подозрительность фаворита императрицы, возникло по той же причине: слушать его рассказы про прекрасную Францию, про пышный Версаль, величественные Тюильри и Лувр, про интимную жизнь красавца короля, про его обращение с народом, прозвавшим его «многолюбимым», про то, как он волочится за своими метрессами, — всё это доставляло ей величайшее удовольствие. Но что всего больше её забавляло, это сплетни про королеву Марию Лещинскую. Нашёл кого избрать себе в супруги, нечего сказать! Дочь изгнанного короля, бедную, некрасивую, скучную, «как дождь», по выражению остроумного Позье. Несчастный король! Проклятая иезуитская политика, лишившая его такой супруги, как дочь Петра Великого: красивой, умной, не уступавшей в живости и грации любой парижанке!

Цесаревне было так приятно беседовать с Позье, что она часто находила для него работу в своём дворце, а словоохотливому французу тоже было отрадно вспоминать про свою родину в такой прекрасной обстановке, у щедрой красавицы принцессы, осыпавшей его подарками и милостивым вниманием за доставляемое развлечение.

Когда клевреты Бирона донесли своему патрону о частых посещениях Позье дворца на Царицыном лугу, он всполошился и начал было этим пугать свою высокую покровительницу, выставляя новое внимание цесаревны к французам как нечто много опаснее для спокойствия государства всех прежних выходок претендентки. При этом он предложил немедленно выслать опасного болтуна на родину.

Но Анна Иоанновна всегда была умнее своего фаворита и со смехом ему заметила, что французы ей не страшны и что стеснять свою двоюродную сестру из-за пустяков она не намерена.

— Пусть лучше ласкает французов, чем наших русских: французы ей популярности

в государстве не прибавят, французскому королю не дозволят даже и десяти солдат послать ей на помощь, если б она вздумала поднять против нас рать из влюблённых в неё дураков. А ревновать её к французам нам и вовсе не подобает, пусть уж этим займётся Шубин и прочие, — прибавила она с злой усмешкой.

Но Шубину ревновать свою возлюбленную было не для чего: он слишком был уверен, что никого не любит она так страстно, как его, и если о чём кручинился, так только о том, что не мог он теперь так много её видеть, как прежде, что теперь она приезжала в любимое их Александровское только урывками, и всегда озабоченная, задумчивая, рассеянная и торопящаяся в проклятое петербургское болото, кишащее чертями в образе немцев. Так их тут развелось много, что шагу нельзя было ступить, не столкнувшись с их противными, самонадеянными, наглыми харями. Шумят куда больше русских и всюду суют нос, все стараются переделать по-своему, всем завладеть, что плохо лежит, до всего добираются и всем, кроме русской души, завладевают. Нет никому от них житья: ни торговым людям, ни войску, ни боярским слугам; все управляющие — немцы, все учителя в богатых домах — немцы, все торговцы — немцы. Во дворцах, в частных домах, в судах, в Сенате, при дворе — немцы и немцы. Только в церквах да монастырях их нет, только с попами знакомства не ведут, потому что нечем у них поживиться: всё у них отнял царь Пётр — и силу, и власть, и деньги.

Шубин ненавидел Петербург всеми силами души по многим причинам, между прочим, потому, что с тех пор, как туда переселился двор, на многое люди стали смотреть иначе, чем здесь. Что здесь было возможно, извинительно и терпимо, там стало порицаться и осуждаться; что здесь казалось вполне естественно, там казалось смешным и гнусным. Переезжая за новой императрицей на жительство в Петербург, цесаревна позаботилась устроить в своём дворце на Царицыном лугу роскошное помещение для своего сердечного дружка, и в дворце этом он нашёл, по-видимому, такое же внимание и уважение от её приближённых, как и в Москве и в Александровском, где его все любили за доброту, отсутствие заносчивости и простоту сердца; но здесь всё было не то, здесь сам воздух был как будто заражён подозрительностью, фальшью и предательством. Здесь так сложились обстоятельства и такая повелась жизнь, что ему на каждом шагу не только люди, но и неодушевлённые предметы напоминали расстояние, отделявшее его от той, которая возвысила его до себя и нежными ласками так сумела сгладить все препятствия, мешавшие сливаться их сердцам в забвении остального мира, точно этого мира и не существует вовсе, точно существование их началось с первым любовным вздохом, соединившим их навеки, точно до этой блаженной минуты и самой жизни не было у них никакой, а было только тоскливое прозябание, о котором и вспоминать не стоит. Там сами люди способствовали их увлечению этой иллюзией, но здесь те же самые бояре, обращавшиеся с ним запанибрата и ласкавшие его как «своего человека» в Александровском, являлись, правда, всё ещё учтивыми и внимательными к нему, но в самой этой учтивости проскальзывали оттенки, больно уязвлявшие его сердце, заставлявшие его невольно задумываться над его положением при красивейшей женщине в России и краснеть до ушей при одном предположении о том, что о нём думают люди...

При воцарении новой императрицы и после падения Долгоруковых многие из сосланных ими были возвращены из ссылки, освобождены из заточения и заняли прежнее своё положение при государыне и цесаревне, двор которой оживился и засверкал прежним блеском, как при покойной её матери и при Меншикове, когда не осмеливались ещё так явно преследовать её в лице её приверженцев, как то было впоследствии, при Долгоруковых.

И вот когда Шубину случалось присутствовать в числе прочих придворных чинов на каком-нибудь блестящем торжестве в честь представлявшегося посланника или по иному какому-нибудь случаю и видеть свою возлюбленную в обстановке, особенно ярко выставлявшей величественную её красоту и обаятельную грацию, ему казалось, что, без сомнения, не только посторонние, но и сама она, сравнивая его общественное положение со своим, дивится и, может быть, даже возмущается непонятным чувством, связавшим их сердца, и мысль эта ему была так невыносима, что ему стоило невыразимого труда скрывать волновавшие его чувства.