Звезда цесаревны. Борьба у престола
Шрифт:
— Что делать, Василич, будем искать помощи другими путями, где-нибудь на помощь и натолкнёмся, — возразил старик.
Ветлов на это ничего не ответил, и до рассвета между ними не было произнесено ни слова.
Тяжёлая была для него эта ночь. Быть так близко от людей, от которых зависело спасение той, что была дороже ему всего в жизни, и знать, что их даже и просить нельзя над нею сжалиться, понимать, что оба они с женой сделались вдруг так всем далеки и чужды, что прежние друзья тогда только счастливы и покойны, когда могут забыть про их существование...
При бледном свете ночной мглы, белесоватым туманом вливавшемся в окошко, он видел, как усердно молился его спутник, не поднимаясь с коленей в продолжение многих часов перед образом в углу комнаты; он слышал, как он вздыхал, взывая сердцем к
Порой он совершенно терял сознание, и в такие минуты страшные призраки осаждали его: он видел, как пытали его милую Лизавету, как рвали клещами и жгли её тело, он слышал её стоны, крики о помощи и просыпался от ужаса в холодном поту, с помутившимся разумом и замирающим от нестерпимой боли сердцем.
Ночи этой он всю свою жизнь не мог забыть: такое неизгладимое впечатление оставила в сердце его тлетворная близость князя тьмы, чуть было не покорившего его своей проклятой власти.
Наступило наконец утро, и Ермилыч, чтоб не разбудить своего спутника, который лежал неподвижно с закрытыми глазами, осторожно поднялся со своего ложа и стал одеваться, поглядывая беспрестанно то на окно с белевшимися перед ним снежными сугробами, то на дверь, за которой уже начинали раздаваться шаги и голоса. И вдруг началась спевка. Старик растворил дверь в коридор, и звуки ворвались сюда с такою силою, что, казалось, стены от них задрожали. И после первого взрыва слившегося в могучем аккорде хора молодых голосов разлилось по воздуху на далёкое пространство мелодичное воззвание к небу. И чем больше вслушивался Ермилыч в эти голоса, тем явственнее казалось ему, что он узнает голос Розума. Чтоб убедиться в том, что он не ошибается и что действительно сын Розумихи пришёл сюда петь с товарищами, он вышел за дверь, бессознательно притворил её за собою и, дошедши до конца коридора, остановился на пороге двери того обширного покоя, где происходила спевка, и тотчас же узнал того, которого ему так хотелось видеть.
Да и трудно было бы его не узнать: так отличался он от окружавшей его толпы красотой и статностью.
Как и товарищи его, он только соскочил с постели и прибежал сюда, но, в то время как прочие певчие окружали сидевшего за эпинеткой регента в наскоро накинутых на плечи затрапезных камзолах и старых, вылинявших от ветхости плащах, распахивавшихся на сорочках из толстого холста, неумытые, с взъерошенными волосами, на нём был шлафрок из шёлковой ткани, с голубыми отворотами, подпоясанный голубым шарфом. Парика на нём не было, и тёмные кудри его обрамляли красивое, похудевшее молодое лицо с восторженным взглядом поднятых к потолку глаз. Длинные белые шёлковые чулки плотно обтягивали выше колен стройные ноги в бархатных туфлях на красных каблуках.
Любуясь им, Ермилыч невольно вспомнил тот огород в глухом украинском местечке, где несколько лет тому назад он сидел под цветущей липой тёплым летним вечером с этим самым юношей, когда его ещё звали Алёшкой и когда он мечтал, как о величайшем счастье, получить местишко в одном из киевских приказов, и спрашивал себя с недоумением: неужели тот бедный скромный мальчик и этот блестящий кавалер, любимец царской дочери, — одно и то же лицо? И чем больше он в него всматривался, тем сильнее становилось сомнение. Выступили в памяти другие картины: Розумихина хата в Лемешах, среди вишнёвого садика, и сама Розумиха со своим серьёзным умным лицом и глубоким взглядом чёрных глаз, такая степенная и величавая среди убогой своей обстановки. Знает ли она о счастливой судьбе, постигшей её сына? Радуется ли она ей или опасается и недоумевает? Да и сам он отдаёт ли себе отчёт в том, что с ним происходит? Счастлив ли он исполнением не только всех его желаний, но и того, о чём в самых дерзких своих помыслах он мечтать не осмеливался?
Стоял он среди прочих певчих как-то особняком, видно было, что опасение его стеснить, желание оказать ему внимание, подчеркнуть расстояние между ним и прочими вошло уже в привычку; желание это отражалось во всех взглядах, выражалось во всех движениях окружавших его, тех, что так ещё недавно
Да, это был Алёшка Розум, тот самый ладный хлопчик, которого все так любили и в Лемешах, и во всём повете. Перемена в судьбе отразилась только на его внешности, не задевая ни с какой стороны его души, и всё та же тихая, мечтательная грусть таилась в глубине его больших тёмных глаз, как и тогда, когда он жил одним только предчувствием того, что должно было его постигнуть, — предчувствием до того смутным и неопределённым, что ждать осуществления мечты он мог только в небесах, в сверкавших над его головой звёздах да в скользивших по небу облаках.
Вот он переговорил с товарищами о спетом концерте, заметил что-то такое регенту так тихо, что слов его Ермилыч не мог расслышать; вот его опять окружают, о чём-то просят, он с добродушной улыбкой качает головой, отказываясь, без сомнения, участвовать в другом номере и отходя от хора, который сошёлся, чтоб продолжать пение, он приближается к двери, у которой стоит его старый друг. Теперь он от него так близко, что можно разглядеть, как он похудел и осунулся с тех пор, как они не виделись: лицо удлинилось, нос обострился и щёки немного впали. Он красивее прежнего, но нет уже в нём прежней юношеской прелести и свежести. Жизнь прикоснулась к нему страстями и страданиями, и в борьбе с ними сердце замкнулось в стремлении к одной цели — не утратить сокровища, без которого жизнь не имела для него ни малейшего смысла... И вдруг он поднял глаза на дверь в десяти шагах от него в ту самую минуту, когда, увлёкшись любопытством, Ермилыч неосторожно подался вперёд, глаза их встретились, и не успел старик очнуться, как две сильные руки его обнимали и дрожащий от радостного волнения голос шептал, пригнувшись к нему так близко, что он почувствовал горячее дыхание на своём лице:
— Дяденька Ермилыч! Какими судьбами ты сюда попал? Зачем не пришёл прямо ко мне? Я сам всё рвался к тебе в монастырь, да не мог удосужиться...
Не выпуская его из своих объятий, он прошёл с ним в пустую комнату в конце коридора, рядом с той, где Ермилыч провёл с Ветловым ночь, и, усадив его на широкую обитую кожей лавку, сел напротив него на стул и, не спуская с него сверкавшего любовью и радостью взгляда, повторил свой вопрос:
— Какими судьбами ты здесь очутился?
— К тебе притащился, хлопчик, да так меня тут тобою напугали, что, не приди ты сам на спевку, я так бы и ушёл, не повидавшись с тобой, — отвечал старик.
— Дяденька! Да как же это тебе не грех?
Упрёк этот вырвался у него из глубины сердца так искренно, что Ермилыч расчувствовался и, забыв всё на свете, обнял красавца в богатом шёлковом халате, как бывало обнимал юношу в рваном кафтанишке, и прижал его к сердцу.
— Давно ли от матки у тебя были вести? — спросил он, оправившись от волнения.
— Недавно, дяденька, цесаревна нарочного посылала в Лемеши про здоровье её узнать, — продолжал он с возрастающим оживлением. — Подарки ей послала, письмо написала, так её утешила, что она сама не своя от радости... Время такое, что отлучиться мне отсюда невозможно, а то слетал бы я к моей родимой! Да ты, верно, слышал, какая у нас тут беда стряслась? Как нашего бедного Шубина мучили и так далеко сослали, что никому его и не разыскать! Что мы выстрадали! Каких страхов навидались! Ведь чуть было и цесаревну не увезли в монастырь, чтоб силком постричь! Страшно вспомнить, каким непоправимым несчастьям мы подвергались! Просто можно сказать, что, как в аду, мучились... и даже того хуже, там только за себя страдаешь, а здесь душа за неё терзалась... А люблю я её больше жизни, дяденька! Что жизнь! Сто жизней отдал бы я с восторгом за неё! Поверишь, все вот Шубина жалеют, а я ему завидую! Право, вот как Бог свят, завидую! Он ей доказал свою любовь, а мне доказать ей мою преданность нечем!