Звезда и старуха
Шрифт:
Наши теории зачастую – способ доходчиво обосновать охрану своих внутренних границ. Многочисленные репетиции были частью одной из теорий постановщика, то есть свидетельствовали о пределах его возможностей, своего рода ограниченности. Он утверждал, что в первые дни постановщик и артисты на сцене абсолютно не понимают друг друга. Нам кажется, что мы говорим на одном языке, пользуемся известными всем словами, но это не так. В действительности у каждого свой язык, незнакомый окружающим. Нужно по меньшей мере две недели вместе, бок о бок, работать, творить, импровизировать, отдыхать, рассказывать анекдоты, есть, пить, чтобы нащупать средства общения. Только тогда, не раньше, а то и позже, возникает взаимопонимание. Пожертвовать временем просто необходимо.
И постановщик с горячностью принялся убеждать Одетт:
– За эти несколько недель родится новый язык. Уникальный, драгоценный, наш, только наш с тобой. Он откроет нам неведомое, мы услышим совсем другую музыку, слова приобретут неожиданный смысл. Если же мы собирались всего лишь воспроизвести в который раз то, что умели и раньше, еще до нашей встречи, то репетировать вообще не стоит, мы не нужны друг другу.
Он увлекся своей теорией, заговорил как поэт. Одетт, естественно, не поняла ни слова. Лучше бы он весной обсудил с ней в деталях рабочий график, а не ворковал томно и нежно о «полотнах» и «дневниках».
Теперь приходилось наверстывать упущенное:
– Одетт, прошу, войди в мое положение, я не умею создавать спектакли со скоростью света.
Пот заливал глаза. Спасибо, что обошлось без кашля, но все равно неприятно.
– Одетт, я не справлюсь, все испорчу, давай разойдемся по-хорошему как разумные люди.
Пора покончить с пыткой, и чем скорее, тем лучше.
После этой реплики она вдруг переменила тактику. Нет, речь совсем не о том, ей больше всего на свете хочется поработать с ним, пусть будет хоть сто репетиций, проблема в другом: сейчас она неважно себя чувствует.
– Стоит наклониться, голова кружится, и я падаю. Врач назначил такое лекарство, что я шатаюсь, как пьяная, хожу, хватаясь за мебель, от стола к стулу.
Откровенность далась ей нелегко, ведь она говорила о здоровье, а подразумевала преклонный возраст, как вы помните.
– Стыдно признаться, но без посторонней помощи я даже обуться не могу. Болезнь меня подкосила. Профессор Гийе сказал: «Побольше отдыхайте, не утомляйтесь, прежде всего вам нужен отдых». Мне трудно сосредоточиться. Вот почему придется сократить количество репетиций.
Одетт беспокоилась, что постановщик поймет ее неправильно: обычно она не обращала внимания на болезни и никогда не отменяла концерты. Снова ее величество заговорило о себе в третьем лице: после курса уколов Одетт поправится, Одетт не пропустит ни одной репетиции, Одетт будет играть во что бы то ни стало!
Немного лести под конец:
– Все говорят, что ты отличный постановщик, у нас с тобой все получится.
Постановщик не поддался на лесть. Но слово «болезнь» не на шутку его встревожило. Ему не хватило проницательности догадаться, что речь идет о старости. Он не расшифровал послания, потому что всем существом и сам включился в будущий спектакль. Не мог разом все бросить, растерялся, смутился. Она совершила обходной маневр, как бы уступила, сдалась, но на самом деле загнала его в угол жалобами, подавила волю к сопротивлению. Их конфликт затянулся до бесконечности, он не знал, как его разрешить.
Одетт была далеко, а ее голос звучал совсем близко – это противоречие его раздражало. Ему не удавалось до нее достучаться. И «скайп» бы не помог. Хотелось оказаться с ней рядом, почувствовать, что происходит. Он не нашел ничего умней, чем сказать об этом:
– Телефон – дрянной посредник. Из-за чего мы спорим, что делим? Ты говоришь издалека: «Стремлюсь к совершенству, достигнем вершины, все получится». А что это значит? Слова, слова, слова…
Постановщик обратился к еще одной своей излюбленной теории: чтобы подготовить и осуществить спектакль, кроме времени нужно и непосредственное общение. Сейчас театр – чуть ли не единственное место, где люди ощущают исходящие друг от друга энергетические волны, а не только говорят, слушают, смотрят. Ни телефон, ни экран этих волн не передают.
Одетт были даром не нужны его интеллектуальные изыски. Шекспир и фэн-шуй сейчас ни к чему. Пропасть между ними росла. Постановщик вновь отчаялся:
– Спектакля не будет. У тебя тоже есть право заболеть, в конце концов…
– Ни в коем случае! Я же тебе сказала: Одетт не отменила ни одного спектакля!
И все по новой. Paso doble. Два шага назад. Одетт испугалась, сдалась. Шаг вперед. Одетт наступала, запугивала. Два шага назад. Одетт жалобно просила. Шаг вперед. Одетт рассердилась. В конце концов она уступила, он тоже смягчился.
«После упорной и продолжительной борьбы», как говорится, они пришли к компромиссу: репетиций назначат меньше, чем предполагалось, зато проведут их в Кемпере, в том самом Театре, где состоится премьера.
Глупо. Ни нашим, ни вашим. Коль скоро их нельзя заподозрить в лицемерии и коварстве, предположим, что каждый добровольно закрыл глаза на предстоящие неудобства.
Зачем? Одетт боялась, что иначе никогда не выйдет на сцену. А вот чего боялся постановщик? Он и сам хотел бы это знать.
Разговор окончен, постановщик выжат как лимон. Он в рассеянности водил карандашом по бумаге, испещряя листок некруглыми кругами, неквадратными квадратами и странными фигурами, наподобие параллелепипедов. Спектакль придется ставить, а у него ни энергии, ни энтузиазма. Он предал самого себя, не отстоял самого главного: репетируя всего неделю, не разучишь классику, не осуществишь ни одного грандиозного замысла, впрочем, этот проект всегда был сомнительным… Да, хорошенькое начало!
Листок сплошь изрисован. Под штрихами карандаша исчезли все пометки, которые он сделал во время спора с Одетт. Стоило им повздорить, как от первоначального плана, программы, сценария не осталось и следа. Теперь он вышел из оцепенения, трезво взглянул на ахинею путаных линий и увидел чудом уцелевшие отдельные слова, образовавшие неожиданные сочетания: «отмена» «Одетт»; «жара» «в Бретани»; «создание» «старости»… Парадоксы. Противоречия. Так и есть. Вопреки расхожему мнению, автоматическое письмо не так уж бессмысленно.
Пот высох. Но вонь осталась.
Уходя из Театра, постановщик задержался, вышел на главную сцену. Воскресенье, полдень, в зале никого, темнота. Только голая лампочка где-то сбоку. Когда его мучила тоска, одолевали сомнения, он приходил сюда, как его предки шли в часовню, где горела красная лампадка, или к алтарю – причаститься святых даров.
Постановщик растянулся на сцене. И заговорил сам с собой, глядя вверх, на колосники – до них метров восемнадцать, не меньше.