Звезда и старуха
Шрифт:
– Поставим мюзикл-автобиографию. Эпос и дневник одновременно!
Бинго! Одетт понравилась его велеречивость: «эпос», «полотно». Она захлопала в ладоши. Отличный постановщик! Ценит ее, уважает. Она согласна. Проект одобрен. Естественно, звезда увидела в нем только то, что хотела. Не заметила ни дневника, ни автобиографии.
Мягкие лапы ступали неслышно, недоразумения накапливались. Ему хотелось, чтобы звезда на склоне лет иначе взглянула на свое прошлое, по-новому увидела себя и рассказала об этом. Полутона, контрасты, нюансы, прозрения, юмор, исповедь, блеск, энергия, глубина, переходы от тонких наблюдений к бурным эмоциям – мощный сверкающий поток музыки и слов сметет, размоет все кастовые границы.
Опомнись, постановщик! Такой Одетт не существует. Разве Солнце занято самоанализом? Нет! Оно просто светит. Одетт вся тут, на поверхности, ее гениальность в том, чтобы играть, играть до конца посреди шума и пестроты, без размышлений, без объяснений!
Как бы то ни было, оба были вполне довольны встречей: они поладили, договорились, каждый нашел то, что искал, к черту недоразумения!
Постановщика, естественно, смущало обилие китча и прочих вкусовых разногласий. Но коль скоро его одолело неистовое желание приблизиться к звездам, отступить он не мог.
Одетт показалось, что постановщик слегка не от мира сего, впрочем, все они такие, чего уж там. Боец по натуре, она всегда любила приключения и опасности, уверенная, что справится и всех победит.
Они отлично подошли друг другу. Решено, авангард с попсой поженятся, ура!
Постановщик и Одетт чокнулись воображаемыми бокалами с шампанским, хотя он не мог больше пить, а она уже давно не пила.
– За наше представление!
Дзинь! Беззвучно. Ведь стекла нет.
Детям любого возраста не обойтись без сказки.
– Пошли, покажу тебе мою коллекцию.
Мемориальный музей достославной Одетт нашел временное пристанище в сарайчике во дворе.
Стемнело, они шли к нему по саду, он вел ее под руку. Между ними уже установилась трогательная дружба. Он помог ей надеть плащ поверх халата. От уличных туфель она отказалась, хотя трава была мокрой после недавнего дождя.
– Мне и в тапках отлично.
На самом деле у бедной старушки болели ноги, и она не носила ничего, кроме мягкой домашней обуви и кроссовок, но постановщик об этом не догадывался. Она и сама забыла о своих недугах. Не стоит на нее наговаривать: Одетт никогда никого не обманывала. Старая, в халате, с больными ногами и вставной челюстью, она твердо верила в собственные силы, талант, возможности, чувствовала себя настоящей звездой. Эта уверенность и нужна была постановщику, так что никто из них не лгал и не передергивал.
Так и надувают пузырь коллективной иллюзии: я верю, ты веришь, мы верим, они верят.
– Сейчас увидишь, сколько всего надарили Одетт. (Опять о себе в третьем лице.) Хочу, чтоб когда-нибудь в моем родном городе устроили настоящий музей. «Музей Одетт» – неплохо придумано, как по-твоему, а?
Вопрос чисто риторический.
– Пока что все хранится в этом сарае. Я бережно складываю сюда все-все подарки. Одетт ценит доброе отношение. Их тут тысячи, да, сарай маловат, но построить новый нельзя, запрещено правилами городского благоустройства… Бюрократы замучили! Аккуратно ставлю картины к картинам, посуду к посуде, безделушки отдельно. Слежу, чтобы раз в неделю здесь пылесосили. Если человек побеспокоился, нашел для тебя подарок, прояви к нему уважение. Некоторые шлют мне посылки. Я расписываюсь в получении и подыскиваю достойное место для нового презента. Хочу, чтобы люди знали: в своем музее Одетт никого не забудет, всех отблагодарит. Я не отвергла ни одного букета, никому никогда не отказала в автографе, в поцелуе. Разве мне жалко, это такая малость! И с подарками также. Каждый берегу, о каждом помню, когда и от кого, во всех подробностях.
Завершая вводную часть, Одетт перешла на доверительный дружеский тон:
– Знаешь, я ведь не каждому показываю мою коллекцию.
В глубине сада в сарае Одетт скопилось столько хлама, что любой старьевщик бы позавидовал, однако на самом деле там были только знаки любви, признательности и восхищения. Бокалы, картины, тарелки, фотографии, флаги, книги, вырезки из журналов и газет, статуэтки, шпаги, платья, медали, брелки, изображения святых, детские рисунки, письма, шарфы и так далее – до бесконечности. Бесчисленные приношения ex voto [55] , выражения безграничной благодарности за милость и щедрость звезды. Они свешивались с потолка, облепили стены, заполнили полки, столы, чемоданы, лежали даже на коврах на полу. В собственном музее Одетт повеселела и расцвела. Ведь центром экспозиции, ее душой, ее смыслом была она, звезда, значимый субъект, объект поклонения.
55
Ex voto – по обету (лат.).
Постановщику музей понравился не больше, чем китч в гостиной: чудовищная безвкусица! Но когда сама Одетт водит вас по убогому сараю и показывает свои сокровища, вы невольно проникаетесь ощущением, что они прекрасны, поскольку изнутри их освещают преданность, доверие, воодушевление. В них трепещет наивное искреннее обожание, и неважно, что все эти подарки донельзя смешны. Когда ребенок разбивает копилку и на все свои сбережения покупает маме нож для сыра с якобы роговым, а на самом деле пластмассовым черенком – это не жалкий дар, а трогательный и щедрый.
Постановщик вновь позабыл о стиле и вкусе, поддался влиянию ауры – живые чувства победили эстетство. Опомнись, поберегись, будь самим собой! Внутренняя борьба вдруг стала внешней, схватила его за горло – постановщика одолел безудержный кашель. Пришлось выбежать из сарая. Нет никакой ауры, Одетт меня не покорила и не взбесила, я кашляю не из-за нее, вовсе нет, просто аллергия на влажность и пыль. Новый приступ. В проклятом сарае полно клещей. Приступ. Ненавижу пошлячку Одетт, у меня все-таки аллергия на ее противный дом и на нее саму. Мучительный приступ.
– Боже, что с тобой?
Постановщик с трудом перевел дух. Помотал головой, мол, не волнуйтесь, ничего страшного.
– Надеюсь, это не опасно?
Еще один приступ. Постановщик махнул рукой: нервное, скоро пройдет. Одетт ничего не понимала. Неимоверным усилием воли постановщик совладал с собой, приступы прекратились, желание немедленно все бросить пропало, он вернулся в зачарованный замок Одетт. Оба вздохнули с облегчением.
Одетт, прославляющая Одетт, восхитительна. Если музей действительно когда-нибудь откроют, пусть посетители слушают ее глубокий певучий голос в аудиогиде, смотрят видеозаписи рассказов о себе. Ни хвастовства, ни нарциссизма – она скромная дива. Королева аккордеонистов покорно склонялась перед высшими силами, что наделили ее властью, и, верная долгу, становилась Великой Одетт.
Браво! Лихой анархист-придира усмирился, звезда разоружила его в который раз.
От преизбытка смирения в горле опять запершило. Постановщик закашлялся. Браво? Да неужели? Нет, не стану ей аплодировать, пусть хлопает кто угодно, только не я. Одетт меня не шокирует, но я не позволю тащить на сцену ворох ее дрянных побрякушек! Очередной приступ, еще хуже предыдущих. Постановщик побагровел, вспотел, из-за жестокого кашля не мог выговорить ни слова. Жалкий, смешной, он махал руками, топал ногами в бешенстве, но спасения не было. Постановщик кашлял, кашлял, кашлял битый час. Проклинал про себя королеву с проклятой аурой, что едва не задушила его. Такие страсти в моем-то возрасте! Доктор Фрейд, отпусти меня, пощади!