Звезда моя единственная
Шрифт:
Сверху доносился безмятежный свист старательно работавшего штукатура.
– Я обязательно скажу папа, что ты была груба с простыми людьми, – ехидно сказала Олли. – Он велел уважать русских людей.
– Этот Блумберг – инженер, к тому же он не русский, а немец! А ты ничего не понимаешь, так и молчи! – отрезала Мэри и, откинувшись к спинке сиденья, прикрыла глаза, чтобы никто не мешал ей вспоминать его ноги, его голое плечо, его улыбку и глаза, в которые… в которые она определенно когда-то смотрела!
Но когда? Может быть, во сне? Может быть, он приходил к ней в одном из тех мятежных, мучительно-сладостных снов?
Мэри прижала ладонь к губам, глуша томительный стон, который так и рвался из самой глубины ее существа…
Каждый год в начале июля, в Духов день [7] , в Летнем саду устраивалось большое гулянье для купеческого сословия, во время которого проходили смотрины невест. Со всего Петербурга собирались семьи купцов и множество любопытных из всех других слоев общества, у кого хватало денег заплатить за входной билет. Купцы с женами и дочерьми, разодетыми со всей доступной роскошью, выстраивались вдоль аллей, а мимо них прохаживались молодые купчики в пуховых шляпах [8] и франтоватых сюртуках, беззастенчиво разглядывая девиц, что дозволялось только раз в год. И никто из родителей не мог назвать их наглецами, напротив – они радовались любому вниманию и гордились количеством молодых людей, которые застаивались возле их дочек, меряя их взглядами.
7
День восшествия Святого Духа празднуется на пятидесятый день после Светлого Христова Воскресения, а оттого иногда называется Пятидесятницей.
8
Так в описываемое время назывались фетровые шляпы.
Петербургское купечество еще следовало старинным обычаям, но все же оно ушло вперед гораздо дальше, чем московское, а тем паче провинциальное. Конечно, купцы старшего поколения еще носили окладистые бороды и длиннополые кафтаны, а их жены повязывали головы расписными платками и поверх шелкового платья надевали салопы. Но к этому дню для своих дочерей они шили наряды по последней парижской картинке… вот разве что любимых купеческим сословием жемчугов, бриллиантов, цветов и страусовых перьев тут было куда больше, чем полагалось бы, если следовать не только моде, но и хорошему вкусу. Молодые купчики старались выглядеть франтами и изо всех сил подражали светским манерам, щеголяя знанием иностранных языков. Не важно, что в лавках своих они встречали покупателей с калачом и кружкой сбитня в руках! Здесь, в Летнем саду, они почти ничем не отличались от дворянских сыновей.
И вот уже вторую весну, незадолго до Духова дня, в дом Касьяновых начинал захаживать народ с коробками и тюками. Это были модистки и портнихи, а также сапожники. Для Палашеньки готовили наряд – чтобы было в чем показаться на ежегодных смотринах невест в Летнем саду. Прохор Нилыч и так не жалел денег на платья, шляпки и туфельки для своей любимой единственной дочери, а поскольку он имел лавку в Гостином дворе, ни одна новинка не проходила мимо Палашеньки. Впрочем, до появления в их доме Грини Дорохова она была довольно-таки равнодушна к нарядам, потом вдруг настал всплеск неистового интереса к ним, ну а после полуторагодовалого пребывания Грини в их доме, когда Палашенька окончательно убедилась, что она для него всего лишь Пелагея Прохоровна, таковой и останется, что единственное чувство, которое она в нем вызывает, это добродушное, не то братское, не то дружеское, почтение, она вновь охладела к желанию отца принарядить ее как можно лучше. Влюбившись в Гриню с первого взгляда, Палашенька стыдилась своего чувства именно потому, что оно оставалось неразделенным. Только особой заботливостью могла она выразить Грине свои чувства… но он ничего не понимал и лишь благословлял Палашеньку за ее добрую душу. Она и впрямь была редкостно добра, а потому такая простая и всем женщинам знакомая уловка, как пробудить любовь с помощью ревности, даже не приходила ей в голову. Зато отец ее, купец и человек сведущий в мире человеческих чувств, отлично знал, что ничто так не побуждает желание обладать какой-то вещью, как возможность ее потерять, а главное – уступить другому. Он очень хорошо усвоил эту премудрость на торгах.
Спроси его кто-нибудь, что было бы, кабы Гриня влюбился в Палашеньку и посватался за нее, Прохор Нилыч и сам не знал бы, что сказать. Наверное, не отдал бы дочку… Небось достойна лучшего мужа, чем крепостной выблядок – пусть даже выблядок старинного касьяновского друга, пусть даже работяга, красавец и честный, скромный человек. Однако же равнодушие Грини к дочке было ему оскорбительно, и он был готов на все, чтобы раззадорить молодого человека, досадить ему. И злился он на себя за это, и поделать ничего с собой не мог. Ему хотелось поднести дочери Гринино любящее сердце как дорогую игрушку… но только поманить ею, а потом отнять – при условии, что Палашенька найдет себе богатого и родовитого мужа. То-то парень тогда порвет на себе волосы, то-то поплачет!
На смотрины в Летнем саду Касьянов возлагал большие надежды. Эти смотрины были ярмаркой купеческих невест. Для Прохора Нилыча главным словом тут было – ярмарка.
Времена менялись! Деньги были в небывалой цене. И весьма немало небогатых или разорившихся дворян готовы были променять свою сословную гордость на капитал. Прохор Нилыч знал, что с каждым годом все больше дворян записывались в купцы, а еще больше – брали в жены купеческих дочерей с богатым приданым. Так что хаживали дворянчики в Летний сад не только для того, чтобы поглазеть на купеческих дочек, но и чтобы выбрать среди них себе жену. Так в свое время поступил и знаменитый полковник Энгельгардт, в доме которого проводились сейчас самые модные, самые посещаемые маскарады – даже государь с императрицей любили на них бывать!
Ну что же, приданое за женой Энгельгардт получил сказочное! Тесть его, Михайла Кусовников, был большой оригинал. Он прекрасно знал, что баснословные капиталы дают ему право нарушать все мыслимые и немыслимые правила. Частенько можно было видеть его на Невском проспекте в длиннополом зипуне и лаптях – ну мужик мужиком! При этом он держал в руках либо лукошко с яйцами, которые разбивал об углы зданий и пил одно за другим, швыряя где попало скорлупу, то бочонок с малосольными сельдями. Порой он запускал руку в бочонок и либо совал жирную селедку первому встречному, либо проворно выгрызал из нее порядочный кус и отбрасывал недоеденную. В таком виде он любил зайти в ювелирную лавку и накупить драгоценностей жене и дочкам, доставая из карманов пачки ассигнаций, либо крепко пахнущих селедочным рассолом и им испятнанных, либо заскорузлых от яичного белка.
Само собой, Прохор Нилыч понимал, что до Кусовникова ему далеко, но все же крепко надеялся найти дочке мужа если не богатого, так родовитого, не то что этот Гриня, у которого только и есть что глазищи да улыбка.
В прошлом году смотрины прошли удачно. Явились в дом аж трое сватов. Одного Касьянов сам завернул с порога, потому что знал дурной нрав жениха, со вторым не сошлись в обсуждении приданого, а третьему дал бы Прохор Нилыч согласие, да Палашенька наотрез отказалась за сего искателя ее руки выходить и отца уплакала еще хоть годочек подождать.
Ну что же, отец в глубине души только порадовался, что дочка не желает с ним расставаться. Мысль о том, что, помани ее Гриня, она рассталась бы с родительским домом в ту же секунду, Прохор Нилыч даже близко не подпустил к своему сознанию. Однако он очень надеялся на новые смотрины! И, давая волю злоехидству, которому был не чужд – а кто из нас, грешных, чужд ему? – он пригласил Гриню сопроводить их с Палашенькой в Летний сад.
И что вы думаете, господа хорошие? Этот наглец отказался! Заявил, что предпочитает походить по балаганам, выставленным в честь праздника на Сенной площади!
У Палашеньки слезы на глаза навернулись – она ведь тоже смутно надеялась пробудить в Грине ревность, которая неразлучна с любовью, а Прохор Нилыч подавил желание отвесить невеже хорошего подзатыльника. Но ему не хотелось, чтобы парень возомнил о себе невесть что, а потому он только пожал плечами:
– Вольному воля! Силком в рай не тащат. – И так зыркнул на дочь, что у той мигом высохли слезы, а на губы вспорхнула почтительная улыбка.
– То-то! – заключил довольный таким послушанием Прохор Нилыч и приказал закладывать повозку. А Гриня пешком отправился на Сенную площадь, где вновь, как на Пасху, выставили балаганы.