Звезда надежды
Шрифт:
«Видение на берегах Леты» настроило корпусных поэтов на сатирический лад. Рылеев написал свою сатиру на современных поэтов — «Путешествие на Парнас». В ней досталось тем же староверам, в том числе и Геракову.
Но, испробовав сатирический жанр, Рылеев не мог остановиться на одном «Путешествии». Ту же тему он продолжил в «Послании к Фролову». Фролов ответил ему тоже стихотворным посланием и сочинил басню «Мужик». Тогда Рылеев написал басню «Гусь и Змия». В соревнование вступил Боярский, он разразился тремя эпиграммами. Боборыкин пыхтел-пыхтел над подписью к портрету,
И даже самые тихие, самые благоразумные, самые робкие поддались общему настроению.
Умер старший повар Кулаков, много лет проработавший в корпусе. Рылеев сочинил шуточную поэму на его смерть, в которой изобразил, какими должны были бы быть торжественные поварские похороны: в его описании похорон за гробом сослуживцы-повара шли с кастрюлями и чумичками.
Поэма называлась «Кулакиада», и кадеты считали ее очень остроумной.
Заканчивалась она обращением к Боброву:
А ты! О мудрый, знаменитый! Царь кухни, мрачных погребов, Топленым жиром весь политый, Единственный герой Бобров. Не озлобися на поэта, Тебя который воспевал…Тщательно переписанную «Кулакиаду» подсунули Боброву, положив на место рапорта, с которым он ежедневно ходил к директору корпуса.
Никто, собственно, не представлял себе, каков будет финал подготовленной комедии, никто не ждал чего-то определенного. Конечно, само собой подразумевалось, что грянет гроза, расследование и наказание — карцер или какая-нибудь другая кара. Но до карцера кадеты надеялись насладиться так, чтобы воспоминания об этих веселых минутах оказались сильнее неминуемых неприятностей.
Но то, что они увидели, совершенно не соответствовало их замыслам.
Бобров вышел от директора понурый и расстроенный, в одной руке он нес лист с переписанной на нем «Кулакиадой», в другой держал синий застиранный платок. Он тихонько всхлипывал и вытирал платком слезы.
— За что?.. За что опозорили? — бормотал он. — Ведь до чего додумались: в стихи вставили… Теперь и на глаза людям показаться стыдно. Э-эх…
Грустным взглядом он посмотрел на кадет, покачал головой и, заплетаясь ногами, пошел в свою комнату.
Корпусные коридоры наполнил переливчатый звон колокольчиков, призывающих на уроки. Кадеты потянулись в классы.
Рылеев пошел со всеми, но перед дверьми класса остановился и, решительно повернувшись, побежал назад.
— Ты куда? — окликнул его Фролов.
— Надо.
В конце коридора показался Железников. Проводив
Рылеев остановился перед приоткрытой дверью комнаты, в которой жил Бобров. Просунул голову.
Андрей Петрович сидел, забившись в угол диванчика, и плакал, утирая слезы и сморкаясь в платок.
— Чего тебе, мошенник? — увидя Рылеева, спросил он, всхлипнув.
— Андрей Петрович, это я сочинил…
— Ты? — Бобров оцепенел.
— Я, Андрей Петрович.
Бобров покраснел, тяжело задышал, хватая воздух ртом.
Денщик протянул ему стакан с водой, Бобров отстранил его.
— Ты, ты, ты!.. — запнувшись, он вскочил на ноги, побежал по комнате, наткнулся на стол, чуть не опрокинув его, наподдал ногой стул и закричал. Рылеев никогда не слышал, чтобы Бобров так кричал.
— Разбойник! Каторжник! Совести у тебя нет! Карцер по тебе плачет!
Он раскраснелся, расстегнутый мундир разлетелся, и из-под него выбилась старая исподняя рубашка с заплатой, обметанная крупными и крепкими солдатскими стежками.
— Андрей Петрович, упеките меня в карцер на неделю, на месяц, только простите.
— И упеку! — Бобров взял стакан с водой, отпил немного, вздохнул, допил стакан до дна и почти успокоился. — Нет, ты скажи: за что? Я только желаю знать, за что ты меня, разбойник, осрамил!
— Простите, Андрей Петрович. Я же не хотел вас обидеть. Это же комическая поэма — бурлеск. Все бурлески так пишутся, нарочно, чтобы смешно было…
— Не над всем смеяться можно… Ни я, ни Кулаков, царствие ему небесное, не заслужили того, чтобы над нами смеялись… Повар он был замечательный. Какой горох при нем был! А картофель! Унес в могилу секрет. Сколько ни старались наши повара, а не могут по-настоящему стереть картофель, чтобы с ложки не тек, а сползал… Нет, не могут!.. Ты садись на стульчик, в ногах правды нет, — кивнул он Рылееву. — Садись.
Рылеев сел.
— А какой человек хороший был Кулаков, — продолжал Бобров. — Честности удивительной… О вас заботился… Заболел, говорю ему: «Иди, Васильич, ложись, отдохни», а он мне: «Обед надо довести… Как же без обеда…» Так и не пошел… Так у плиты и помер… Разве над этим можно смеяться?
— Нельзя.
— На вот твое сочинение. — Бобров брезгливо кинул Рылееву листки с «Кулакиадой» и плюхнулся обратно на диван.
Рылеев взял поэму и тут же порвал ее.
Бобров смотрел на него уже одобрительно.
— Ну, ладно, ладно. Иди сюда, садись рядом. Я всегда знал, что ты хороший кадет. — Он всхлипнул еще раз и обнял Рылеева. — Вот что я тебе скажу, Рылеев, и, придет время, припомнишь мои слова. Сам скажешь: «Правду говорил старый Бобёр». Вот что я тебе скажу, Рылеев, брось ты эти глупости, стишки всякие. Литература — это вещь дрянная, и занятия ею никого к счастью не приводят.
8
В двенадцатом году ожидали досрочного выпуска, думая только об одном — как бы скорее попасть в действующую армию, в бой, а обо всем остальном как-то не думалось.